Последние ласки

Да, я согласна, это жестоко, но тогда так оно и было. Моя сестра пришла в ярость и принялась вновь швырять в меня свои наставления: витамины, психолог, рукоделие, семейная жизнь. Возможно, ее злило, что старшая сестра может быть такой слабой, не знаю, но с тех пор я не могла открыться ей. Возможно, мне хотелось бы поговорить с ней, когда я несколько лет спустя размышляла, не сделать ли искусственное оплодотворение, но доверие исчезло без следа, и я даже спасибо ей не сказала, когда возвращалась обратно в Нью-Йорк.

СТРАХ

По ночной рубашке я замечаю, что съеживаюсь. Или уменьшаюсь. В любом случае, я становлюсь все меньше и меньше, ну, за исключением ушей и носа, которые никогда не прекращают расти. Это не беспокоит меня, а вот периодические головокружения мне не нравятся. Я не хочу снова лежать на полу в одиночестве. Иногда у меня появляется ощущение, что подо мной исчезает опора, так что у меня есть свои меры предосторожности. Предмет, на который можно облокотиться, поблизости. Человек, которому можно позвонить. И тут у меня в глазах темнеет, и я вижу, как прямо к моему лицу тянется раскрытая ладонь отца, но потом внезапно сжимается и исчезает.

СОМНИТЕЛЬНО

Вчера мне показалось, что я видела Пьера Паоло Пазолини. Вечером я испугалась. Он ведь уже мертв. В этом нет ничего неестественного, но тот факт, что от мысли «ой, вон идет сам Пазолини» до мысли «нет, это наверняка кто-то другой» прошло несколько часов, напугал меня. Я рассказываю Колину о случившемся. Он присаживается за мой столик.

— Почему именно Пазолини? — спрашивает он.

— Понятия не имею, — отвечаю я. — Его фильмы я смотрела много лет назад.

Колин почесывает подбородок, как будто пребывает в глубоких раздумьях.

— Я немного испугалась, — говорю я. — Я, конечно, часто живу воспоминаниями о прошлом, но его в них нет.

— Понятно, что ты испугалась. Такое уже бывало?

— Нет, — отвечаю я.

— Может, это был родственник Пазолини.

— Ты просто пытаешься меня утешить.

Потом я подумала, что тот итальянец похож на молодого Хавьера. Наверняка не забывчивость, а влюбленность властвует сейчас надо мной. О господи, как же много времени мне требуется, чтобы истолковать сигналы мозга.

— Мне ужасно не хватает ясности в мыслях, — признаюсь я. — Скоро, наверное, вообще ничего не буду помнить.

— Возможно, это станет облегчением, — говорит Колин как будто в шутку.

Я вежливо смеюсь в ответ. Он приходит в себя.

— Знаешь, что помогает? — спрашивает Колин.

— Нет, — отвечаю я.

— Канаста.

Колин подзывает официанта, и тот быстро приносит кофе, маленькие размокшие пирожные и две колоды карт на серебряном подносе. Пока официант накрывает на стол, Колин перемешивает карты. Его руки похожи на руки спившегося утонченного фокусника.

РАСПОРЯДОК

Раз в неделю мы занимаемся сексом. Больше для того, чтобы сблизиться, потому что ни один из нас не испытывает оргазма. Скорее один из нас испытает инфаркт или инсульт. Внезапно начинает казаться, что у нас осталось очень мало времени.

АНАТОМИРОВАНИЕ

Я скучаю не по запаху формалина и трупов, а по порядку. Части тела — руки, ноги, ладони — разложены по ящикам, органы отделены друг от друга и находятся в отдельных коробках. Все рассортировано. Я скучаю по систематической работе по локализации определенного нерва или артерии, по аккуратному копанию в горле при помощи скальпеля в поисках, к примеру, блуждающего нерва, чтобы осторожно высвободить его. Одно из первых тел, во вскрытии которого я участвовала во время занятий по анатомии, страдало ожирением. От него пахло тухлым мясом. Чтобы определить местоположение опухоли в его толстой кишке, нам пришлось сначала слой за слоем удалить желтый жир с его брюха. Это навело меня на мысли об отце. Помню, что стала думать о нем как о человеке, который не обладал самодисциплиной, а о себе как о безотцовщине.

С тех пор воспоминания о нем постепенно блекли, пока совсем не пропали. Это привело меня в ярость. Он был обязан быть дисциплинированным. Я крайне скептически отношусь к людям, лишенным самодисциплины. На них нельзя положиться.

ПОРАЖЕНИЕ

Мое отсутствие в операционных после смерти матери открыло перспективы для других хирургов в соответствии с устоявшейся иерархией. Я расстроилась, когда вернулась и увидела, как операционные сестры и ассистенты вьются вокруг новых хирургов-мужчин, в то время как мне почти не помогали. Ни Хенри Уильямс, ни Нина Старр-Браунвальд не работали там в мое время, поэтому союзников у меня не было. Я стала непопулярной и нервной, что вообще-то не типично для меня, но тогда в моей жизни был тяжелый период. Казалось, другие хирурги с большого расстояния чуяли мою неуверенность.

У меня начали трястись руки.