Последний человек

— Хорошо пустословить о войне, — сказал Адриан, — сидя под здешней мирной сенью, и притворно восторгаться, когда многие тысячи наших ближних в муках расстаются с родной землей. Меня не заподозрить во враждебности делу греков, я знаю и чувствую необходимость их войны, и дело их безусловно правое. Я защищал его с оружием в руках и готов отдать за него жизнь; свобода дороже жизни, и греки правы, ценою жизни защищая ее. Но не будем же себя обманывать. Турки — тоже люди, их тела ощущают все, что ощущаем мы; все муки, душевные и телесные, равно испытываются и греком и турком. В последней битве, где участвовал и я, турки сопротивлялись до последнего, весь гарнизон погиб на стенах, и лишь тогда мы вступили в город. Все остававшиеся в его стенах были уничтожены. Вы думаете, что я не чувствовал каждым своим нервом ужас беззащитных детей и насилуемых девушек? Это были прежде всего люди, страдальцы, а потом уж мусульмане; и, когда, уже без тюрбанов, они встанут из могил, чем, кроме своих добрых и злых дел, будут они лучше или хуже нас? Двое солдат оспаривали друг у друга девушку; ее богатая одежда и редкая красота разожгли аппетит этих негодяев, которые, впрочем, могли быть у себя дома добропорядочными людьми, но в пылу битвы стали воплощением зла. Старик с серебряной бородой, дряхлый и лысый, который мог быть ее дедом, попытался вмешаться; боевой топор одного из солдат размозжил ему голову. На защиту девушки бросился я¹²⁰, но ярость сделала их слепыми и глухими; они не заметили моей христианской одежды и не услышали моих слов — слова не могли быть оружием; там, где война зовет все крушить, а убийство отзывается ей эхом, как мог я

Зло побеждать и жертв его спасатьОдними лишь словами увещанья?¹²¹

.

Один из солдат, разъяренный моим вмешательством, ударил меня в бок штыком, и я упал без чувств.

Эта рана, вероятно, сократит мне жизнь, пошатнув и без того слабое здоровье. Но я готов умереть безропотно. Б Греции я узнал, что одним человеком больше или меньше — совсем не важно, лишь бы оставалось довольно живых тел, чтобы пополнять редеющие ряды; и не важно, кто именно гибнет, лишь бы список был достаточно полон. На Раймонда все это действует иначе. Он способен видеть некий идеал войны, тогда как я ощущаю только ее реальную суть. Но он — воин и военачальник. Он может влиять на кровожадных псов войны, а я тщетно борюсь с их аппетитами. Понятно, отчего это так. Бёрк сказал, что «все, желающие вести за собой, должны в немалой степени также и следовать»¹²². Я следовать не могу, то есть не могу разделять мечты об убийстве и славе. Раймонд от природы склонен и следовать, и вести за собой на войну. Все удается ему. Война сулит ему славу, высокую должность и вместе с тем освобождение Греции и возможное расширение ее границ.

Рассказ Адриана не смягчил Пердиту. «Значит, — думала она, — он может быть славен и счастлив без меня. Если бы и у меня было поприще! Если б я могла нагрузить еще не испробованную ладью своими надеждами, желаниями и силами и пуститься в ней по океану жизни, к какой-нибудь недостижимой цели; и пусть бы у руля стояло хоть тщеславие, хоть жажда наслаждений! Но встречные ветры держат меня на берету; подобно Улиссу, я сижу у края воды и плачу¹²³

. Мои слабые руки не могут ни срубить дерево, ни обтесать его». Эти безрадостные мысли все больше погружали Пердиту в печаль. И все же присутствие Адриана принесло добрые плоды: он сразу нарушил закон молчания, касавшийся Раймонда. Сперва Пердита вздрагивала при упоминании его имени, потом привыкла его слышать, полюбила это и с жадностью внимала сообщениям о его подвигах. Клара также вышла из своей задумчивости. Адриан был старым товарищем ее игр; теперь они стали вместе гулять или ездить верхом; уступая ее просьбам, он в сотый раз повторял ей рассказы об отваге ее отца, о его великодушии и справедливости.

Между тем каждый корабль доставлял радостные вести из Греции. Имея друга в ее армии и среди советников, мы с восхищением входили во все подробности. Время от времени краткое письмо от Раймонда показывало нам, насколько он поглощен делами своей второй родины. Греки придавали большое значение торговле и готовы были довольствоваться уже завоеванной землей, если бы турки, вторгшись туда, не подняли их на борьбу. Патриоты торжествовали; они звали к победам и уже считали Константинополь своим. Раймонд все выше поднимался в их глазах. Лишь один человек в армии был старше его чином. Особенно отличился он, как своей доблестью, так и мудрым выбором позиции, в битве на берегах Гебра¹²⁴ во Фракии, где решалась судьба ислама. Магометане были разбиты и полностью вытеснены из всего края к западу от реки. В кровавой битве потери турок были, по-видимому, невосполнимыми; греки, потеряв одного человека, забыли о безымянных трупах, устилавших кровавое поле, и не считали свою победу победой, ибо потеряли они Раймонда.