Последний Рюрикович

— Не забоится там Митя-то? — озабоченно спросил мальчик, оставшись почти голышом и греясь между двух костров, которые запалил Синеус, дабы было тепло не только одному боку, но и другому. И вот оба они — и старик, и мальчик — сидели между кострами, задумчиво глядя, как пляшут на сухих, быстро чернеющих ветках озорные огненные человечки.

— Я с самого начала ведал, что дорога будет трудная и долгая, — не сразу откликнулся старик, наслаждаясь теплом живого огня. — Не следовало бы, конечно, лишний раз, ну да делать нечего, пришлось его сонным зельем напоить. Так что спит он теперь, поди, без задних ног, твой Митя. А что о приятеле своем не забываешь — хвалю. Он хучь и царевич, а друг, судя по всему, надежный. Не будь его, дак ведь и тебя бы сейчас…

Они снова замолчали, любуясь не устающими от долгой пляски огненными человечками.

— Красиво, — наконец задумчиво сказал Ивашка. И опять старик понял его без дальнейших слов. Понял и поддержал:

— Я сызмальства любил кострища палить. Бывало, вечером уйдешь из дома, мальцом еще голоштанным, вот как ты сейчас, так и просидишь всю ночь у костра. Славное было времечко, — и он улыбнулся чему-то своему, но, вспомнив, зачем они здесь, снова посерьезнел.

— Ну-ка, покаж перстенек свой еще разок, — попросил он мальчика. Тот снял с себя веревочку, на которой болтался, мерцая в свете костра чистым кровавым блеском, крупный красный рубин, намертво обжатый золотой, филигранно-тонкой и затейливой оправой.

— Ишь ты, — не переставая удивляться странному, непостижимому для простого смертного хитросплетению людских судеб, Синеус, — довелось-таки повидаться сызнова, — опять помрачнел, замолчав.

Затем, продолжая вертеть перстень в руках, спросил Ивашку взволнованно:

— Желаешь ли ты, отрок, услышать доподлинную правду о своем родителе?

— О батюшке? — радостно встрепенулся мальчуган. — Дак ведомо тобе, дедушка, где он? А как я найду его? А кто он? — засыпал Ивашка старика вопросами, непрерывно оглядываясь, будто сейчас могла выступить из тьмы на свет костра рослая статная фигура молодецкого воина, а то, может, и не пешего, а на коне-красавце, и крикнуть весело-задорно: «Ай подь-ка, сынок, сюда! Ай не признал свово отца-батюшку».

Ивашка даже замер, предвкушая нечто неожиданное для себя, но все вокруг оставалось молчаливо-бесстрастным, гася ночным холодом вспыхнувшую было в груди мальчика надежду на чудо.

Оно и простительно — младень совсем. И в наше время, когда, казалось бы, все изучено вдоль и поперек от самого мельчайшего атома до гигантских звезд, сколько взрослых по всей Земле с нетерпением ждут Нового года, жгут бенгальские огни, с замиранием сердца запаливая праздничные свечи.

И картина та же — темнота и слабый рукотворный огонек, и столько же веры в сердцах, только тщательно запрятанной в самую глубь сердца, дабы не посмеялись окружающие. А тем и не до этого вовсе. Они сами ждут того же — чуда. Вот свершится оно и озарит их жизнь блистающим светом, и увидят они в его еле переносимом для человеческих глаз и несказанно прекрасном сиянии то, что наполнит всю дальнейшую жизнь, каждый день и год без остатка чем-то сказочным и волшебным. Но…

Не бывает в жизни чудес, и медленно старятся люди, продолжая год за годом ждать неведомое и прекрасное, что осенит их в одночасье, будто крылом жар-птицы, и досадовать, что затянулось проклятое ожидание, и свято верить в несбыточную и самим им неясную мечту.

Иные, разуверившись, впадают в холодный цинизм и становятся угрюмыми скептиками, иные даже под конец жизни, на смертном одре, продолжают несокрушимо надеяться — наивные оптимисты. А самые редкие, вдруг оглянувшись по сторонам, начинают понимать, что подлинное чудо, окружающее их повсюду, — это сама жизнь, и с нескончаемым любопытством созерцают ее во всех бесчисленных явлениях и переменах. Им легче всего — они стали философами.

Ивашка же пока был никем. Рано ему еще. Юн слишком. Удары судьбы не озлобили его до неверия, а любовь и понимание красоты природы не заглушили в нем жажды простых удовольствий, ибо не смешались покамест с житейским опытом и осознанием суетности всего, к чему мы порой стремимся. Да и что с него взять — дитя он годами, коих всего-то ему было помене девяти.

— Да где же он, дедуня? Не молчи, — теребил умоляюще мальчик старика, пока тот не продолжил:

— Сиди и внемли. То долгий сказ будет.

И когда наконец мальчуган, поняв, что чуда не будет, вновь успокоился, лишь бурным дыханием выдавая свое сильное волнение, продолжавшее бушевать у него в груди, старик начал свой рассказ:

— Правил на святой Руси о недавнюю пору царь-батюшка Иоанн Васильевич.

— Знаю, знаю, — перебил его Ивашка и затараторил, волнуясь: — Сказывали мне дедушка Пахом и отец Пафнутий, что воитель он был знатный, и другое всяко. Ты про отца мово расскажи!

— Да угомонись ты, — возмущенно цыкнул на него Синеус. — Лучше внимай старательно и не встревай, а то вовсе замолчу.

— Все, все, — испуганно заморгал глазами Ивашка и для вящей убедительности даже зажал рот руками, показывая, как тихо он теперь будет сидеть.