Во время этих откровений в лесу, блуждая три дня подряд с утра до ночи по весеннему лесу, Анна, наконец, услышала песню менестреля где-то далеко в чаще, и тогда любовью переполнилось её сердце, любовью ко всему живому и к прекрасной песне. Музыка вновь звала её и она устремилась на встречу этому зову.
Мост в вечность
Пришла долгожданная весна. Долгая зимняя меланхолия, усугублённая и раскрашенная беспросветным ожиданием и пустотой, наконец отступила. Словно после долгого заточения без права видеть солнечный свет, сердце, наконец, пробудилось от спячки и возликовало, вбирая в себя каждую пернатую песнь, каждый кусочек зелени, только что родившийся в мир, — и понеслось радостно вдаль вместе с талыми водами, уже начинающими заполнять лес.
Джон сидел на пеньке на излюбленной полянке в парке. Место это находилось в стороне от дорог; редко, практически никогда не дотягивался сюда взгляд случайного прохожего. Тем более, в этот утренний час, когда обжигающая до слёз синева неба тут и там проглядывала сквозь голые ещё ветви дерев, а солнце косыми лучами освещало кору и мох, пробегало по талой земле, не до конца ещё отпущенной февральскими холодными ветрами. Но везде и во всём уже чувствовалось веяние чего-то неудержимо нового, лёгкого. Это незримое нечто проходило сквозь Джона, пронизывало, опутывало его своими нитями так, что он начинал ощущать свою причастность и к этой новой заре мира, неотвратимой, встающей надо всем словно гигантский монолит; победной.
Джон влез на пень и, вытянувшись во весь рост и раскинув руки, издал громкий клич — приветствие новому дню, обновлённому, пробуждающемуся миру. Он словно сбросил многолетние путы и оковы, стяжавшие его душу и разум. Как никогда прежде, воспарил он над просыпающимися деревьями, над такими одинаковыми издали серыми крышами домов, садами, дорогами. Над теплицами разумов, над бездушными парниками колледжей, надраенными до блеска раковинами и ботинками. Ликуя с мышами и кротами в полях; распевая с соловьями и воробьями — пусть кто как умеет — о новом дарованном дне. Купаясь в шепчущих, хохочущих, грохочущих, раскатисто смеющихся облаках. Смывая под небесным душем всю грязь, — в который раз, — как вдруг… Что это? Муравьи внизу? Радуются новому дню, суетятся? Ах нет, то — не муравьи. И вовсе не радуются… и не создают, не творят, а лишь ведают, что разрушают; да и то не всегда. Какая-то ноющая тревога, сосущая под ложечкой, свербящая нутро тревога проснулась в Джоне. Он обрёл себя стоящим на пне, глаза открылись.
И пришла внезапно кристальная ясность, чистая, незамутнённая картина мира предстала перед Джоном. Его путь лежал через бездонную пропасть этого мира. И влекомый сигнальными огнями и точечными кострами там, в недоступном конце пути, он всегда будет видеть перед собой хрупкий навесной мостик, сотрясаемый всплесками чуждых сознаний, раскачиваемый порывистым ветром кармы… На этом мосту в вечность, на этой бесконечной дороге, пребудут с ним два неизменных, антагоничных проводника — великая радость, Знание истинной сути всего, — и такая же великая скорбь от возможной потери этого Знания и абсолютной невозможности приобретения этого Знания другими. Если потеряется, исчезнет, канет в тёмных коридорах разума Знание — останется лишь второй проводник — извечная печаль об утрате, потере своей сущности и сущности мира. И тогда, во мраке безвременья, под руку с этим проводником, предстоит тысяча жизней скитания по мосту в поисках верной дороги домой. Но померкнут костры и сигнальные огни, стихнут зовущие песни где-то там, на другом краю пропасти мира. Мост закольцуется или превратится в лабиринт бесконечных исканий, где и тысячи жизней может не хватить на поиск единственной дороги. И так будет продолжаться до Нового Цикла или до самого Конца всего Мира…
Если же Боль отступит и останется лишь одно Знание, Радость… Это будет вестником последнего воплощения человека в земной обители, ибо ему больше незачем приходить сюда, он уже достиг конца Моста. Ведь человек и является в этот мир творить и искать свою дорогу, свой Мост…