Послевоенное кино

Долго мне после того вечера мерещилось: идёшь или бежишь где-нибудь по траве, и вдруг из-под куста тонкой змейкой, блестя на изломе, высовывается тёмный электрический провод.

* * *

Полковые электромонтеры в тот же вечер снова пустили в наш посёлок ток. А через несколько дней страшное происшествие почти забылось. По крайней мере, дольше вспоминалась решительность того, кто перерубил провод, а не жертва. Ведь тот, кто рубил, тоже мог пострадать, как нам объясняли, не будь топорище сухим.

Как-то перед ужином отец объявил мне:

— Наконец-то в полку оборудовали киноплощадку. И завезли фильм… Мы-то с мамой его видели, ещё до войны. А ты можешь сходить и посмотреть. За тобой придёт солдат и отведёт на площадку. И обратно приведёт, когда кино закончится.

— Это про тех матросов? — вспыхнул я.

— «Мы из Кронштадта»? Нет. Это другой. Но тоже про Гражданскую войну.

— У-у-у… — сорвалось у меня с губ.

— Что «у-у-у»? — передразнил меня отец. — Привезут и «Мы из Кронштадта». А пока этот посмотришь. Ты разве что-нибудь знаешь про Гражданскую войну?

— Нет.

— Конечно, нет. Тогда тебя ещё не было на свете. — Он отодвинул от себя недопитый стакан с чаем. — Тогда и я был ещё меньше тебя. И мама родилась во время той войны… Наша Красная Армия только что была создана. И приняла боевое крещение в кровопролитных боях с белогвардейцами, немцами, французами, англичанами, белочехами, со всей Антантой… — Непонятное мне слово «Антанта» он произнёс с особым презрением, но ещё большее презрение было в его последних словах: — и с прочим бандитским отребьем… со всякими там махновцами и петлюровцами.

Неожиданно морщинка над его переносьем растаяла, он улыбнулся во все зубы.

— Вот и посмотришь, как легендарный красный командир Николай Щорс давал им прикурить.

Он помолчал, будто прикидывая, нужно ли мне ещё что-нибудь растолковывать.

— Между нами говоря, кинофильм про Щорса получился послабей, чем фильм про Василия Чапаева. Это и товарищ Сталин отметил… А, впрочем, что это я тут перед тобой хвост распускаю, а?

Я лихорадочно соображал: Щорс… Чапаев… Ага, значит, не только мой отец разбирается в кино, но и сам товарищ Сталин ходит на какую-то киноплощадку в Москве и говорит своим помощникам и соратникам: «А знаете, мои хорошие, Щорс получился послабей, чем кино про Чапаева…»

— Ничего-ничего, — приободрил меня отец напоследок. — Жизнь у тебя впереди. Сам всё увидишь и сам всё правильно оценишь.

На веранде скрипнули половицы, донеслось предупредительное покашливание.

— Товарищ майор, разрешите доложить?

— Войдите, — сказал отец, разворачиваясь на табуретке лицом к двери.

В комнатку вошёл низкорослый солдатик, глухо стукнул каблуками кирзовых сапог, правая рука взмыла к пилотке:

— Товарищ майор, рядовой Птаха явывся по вашему приказанию!

— Вольно, рядовой Птаха… Чаю хочешь?

— Никак нет, товарищ майор. Мы вже отужиналы.

— Ну, раз так, отведи вот этого хлопчика на киноплощадку и потом сопроводи его обратно. Ясно?

— Ясно, товарищ майор. Разрешите идти?

— Действуйте!

На тропе, когда мы с солдатиком сбежали с крыльца, он спросил:

— Ты дорогу у полк знаешь? У полку був?

— Ни, нэ був, — перешёл я на мову, чтобы рядовому Птахе было понятней.

— Тоди ступай за мной.

Солнце уже село. Слабый румянец истаивал на боку размытого облачка. Ночь была тёплая. От цветов текли струи сухого августовского дурмана. Стебли травы щекотали мне шею и щёки.

— А кино колысь бачив? — спрашивал меня Птаха, не оборачиваясь.

— Ни, нэ бачив, — слегка задыхался я.

— О! Цэ такэ, що ой-ой-ой! — похвалил он кино. Я уже просто изнемогал от нетерпения.

Мы вышли из рощи, миновали луг, забирая чуть в горку. Под ногами зашуршала песком ровная дорожка, мы шли между двумя рядами пустых палаток, от них пахло нагретым за день воздухом. За палатками что-то ухнуло, затрещал пулемёт, донеслось глухое «ура».

— Чуешь? Цэ воно и е! — улыбался во тьме запыхавшийся Птаха.

Теперь мы почти бежали. Перепрыгнули через канавку, проскочили между двумя остывающими полевыми кухнями с их уютным духом гречневой каши и тушёнки, наткнулись на белый жердяной заборчик, обмазанный известью. Перед нами забелело из-за кустов ещё что-то: большое, похожее на сохнущую на верёвке простыню, да нет, пожалуй, на целых четыре простыни, сшитых вместе. Она как бы ходуном ходила, вся в мутных пятнах, напоминающих то громадные человеческие лица, то лошадиные морды, то ещё что-то непонятное. И оттуда неслись громкие надтреснутые голоса, в пять раз громче обычного. Кто-то на кого-то орал, кто-то сумасшедшим голосом хохотал, что-то ухало, скрипело, ёрзало, металось из угла в угол, вспыхивало и гасло.

— А? — спросил я у Птахи, беспомощно озираясь.

— Щас! — Он упал на землю, быстро заработал локтями и коленками. — Ползи за мной… Швыдче!

Я покорно полез за Птахой под простыню. Мне было почему-то стыдно и неловко. Как раз тут простыня над нами взмыла вверх, заполыхала с жарким треском. Я с ужасом подумал, что это мы её впопыхах зацепили, что лоскуты сейчас посыпятся на нас, и прикрыл затылок ладонями.

— Нэ бийся, — ободрил меня рядовой Птаха. — Айда ще трошки.