Послевоенное кино

— А давай не садиться ни на какую машину. Что мы, двенадцать или даже четырнадцать километров не пройдём?.. Мне когда было шесть лет, мама взяла меня с собой из Фёдоровки в Мардаровку. А это тоже четырнадцать километров. И шли всё время пешком, только один раз остановились отдохнуть — в посадке, у переезда через железную дорогу.

Мы тогда с мамой за всю дорогу встретили всего одного человека. Идём по ровному-ровному полю, и кто-то появляется вдали, тоже идёт прямо навстречу нам. Я не могу глаз оторвать от него, ведь он совсем один и мы совсем одни. Мне, наверное, не нужно его бояться, хотя мама и берёт меня на всякий случай за руку. И вот он уже приближается, идёт ровным неспешным шагом, легко размахивает одной рукой, а другою придерживает палку на плече, должно быть, у него к той палке торба подвешена за спиной. Он в тёмно-серых штанах, такой же рубахе, и картуз у него надвинут на лоб по самые брови… Когда мы разминулись с ним, он не остановился, а только чуть наклонил голову и негромко поздоровался. Я очень хотел поглядеть, что там у него за спиной подвешено к палке. Там не было узла, а только ботинки, связанные шнурками… Мама потом сказала, что не знает его в лицо. Так мы и не догадались, откуда он идёт и куда, по какому делу… Сам не знаю, почему он так запомнился мне. Мне почему-то долго казалось с тех пор, что этот странный человек вот так идёт много-много лет подряд и совершенно не останавливается и ни с кем не разговаривает. И что он такую поставил себе цель — идти без остановки, и днём, и ночью. Может быть, он даже дремлет на ходу. Может, он и тогда дремал, когда мы разминулись? Я не успел разглядеть его глаз, только заметил, что лицо у него очень худое, и всё тело очень худое, а на спине не видно тёмных сырых пятен. Значит, он в дороге не пьет воду… Иногда, вспоминая о нём, я даже начинал сомневаться в том, что такая встреча действительно была. Может, он во сне приснился? Уж очень он странно выглядел. Он будто не хотел, чтобы мы заговорили с ним и отвлекли его от того, о чём он тогда думал. Что, если он шёл из тюрьмы? Или из плена? Или с похорон?.. Что гадать! Уже никогда я о нём ничего не узнаю — об этом одном-единственном человеке из миллионов других, ходящих и ездящих по земле. Но отчего та давняя встреча с ним так томит меня? Будто он хотел сказать своим молчанием: ты хочешь что-то узнать обо мне? напрасно! всё равно не узнаешь… смирись и не любопытствуй больше.

— А твой папа, когда был молодым, оказывается, мог за день прошагать пятьдесят километров. Мне отец рассказывал.

— Пятьдесят два, — поправляет Миша.

— И два раза в неделю, да?

— Нет, через день, — и, помолчав немного, Миша добавляет: — И ещё он в Ананьев носил почту. Туда и обратно будет семьдесят километров. Но на это уходило два дня. А всего он так носил почту целых пять лет подряд. Это получается больше, чем вокруг света пройти.

— Ого-го! Вот так дядя Коля!.. И в Перешоры он ходил?

— Ну.

Вон они, Перешоры, уже запестрели внизу, в долине, своими белыми хатами, садами, огородами. От хат будто прохладой веет, как от кусков льда.

— Ты пить хочешь? — спрашивает Миша.

— Да, очень.

— И я.

Спустившись в село, мы подходим к краснокирпичной церкви, — ведь возле неё обязательно должен быть колодец, где священники святят воду. Но у колодезного сруба не видно ворота и ведра, церковная дверь заколочена досками, и в окнах выбиты стёкла.

* * *

Мы облизываем пересохшие губы, понуро бредём вдоль улицы. Я догадываюсь: Миша робеет подойти к какой-нибудь хате и попросить воды. Людей не видно во дворах, только собаки при нашем появлении высовываются из конур, угрюмо ворчат или носятся за заборами, исправно облаивая чужаков. Правда, в авоське у Миши есть большая бутылка кипяченого козьего молока. Но разве тёплым молоком напьёшься, да и как мы появимся на стане с початой бутылкой?

И всё же у самой последней хаты мы останавливаемся. Пожилая женщина, подметающая дорожку к уличной печке, разгибает спину, глядит на нас из-под ладони.

— Когось шукаетэ, диточки?

Мы здороваемся, и я кричу ей:

— Тётя, можно попросить у вас воды напиться, а то дуже жарко.

— А, воды? Зараз, диточки, зараз. Почекайте трошки, — прислонив полынный веник к порожку, она входит в тёмные сени и почти тут же появляется с ведром и кружкой. — Тильки що прынесла воду з крыныци, свижа водычка, холодна. Идить, пыйтэ, собаки нэма на подвирьи.

Я хочу, чтобы Миша пил первым, но он настаивает, чтобы сначала я напился. Чуть отдышавшись, мы выпиваем ещё по кружке.

— Какая вода у вас вкусная, спасибо, тётя, — благодарю я женщину.

— Так, диточко, так, вода у мэнэ добра, солодка, вси люды хвалять. А я Бога хвалю, що дав мэни таку водычку… И куды ж вы йдэтэ, диточки, далэко?

— На стан, — говорит Миша. — Из Мардаривки йдэм.

— Из Мардаривки? Та чьи ж вы там будэтэ?

— Мий батько на почти робэ, — отвечает Миша.

— На почти, кажэш? Мабудь, Мыкола… той, Лощиць?

— Ну.

— Та добрэ знаю я твого батьку. Вин ще и до нас у Перешоры колысь ту почту носыв… Може, хочетэ ще водычки?.. А вы вмыйтэся, попрыскайтэ на головки, а то сонце вон як пэче.