Послевоенное кино

Я ищу глазами Колика и вижу подростка, худого, в серой кепке, выцветшей рубашке, грубых рабочих штанах с латками на коленях. Он заметил нас: то на Мишу смотрит, то, с недоумением, на меня, то опять на Мишу. Улыбается, машет рукой, не спеша шагает нам навстречу. Значит, узнал всё же, хотя мы не виделись уже лет пять. Обнимаемся, он звонко хлопает меня по плечам, по спине. У Колика серые весёлые глаза, от его одёжки пахнет нагретым на солнце зерном.

Он ведёт нас к паровику. Народ молча расступается, и я вижу замасленный картуз, острые плечи и обречённо изогнутый хребет сидящего на корточках деда Демьяна.

Если представить себе, что на угластый металлический остов, склёпанный давным-давно где-нибудь на сельской кузне, натянута морщинистая с чёрными порами кожа и нахлобучены задубелые, в ржавых пятнах рубища, — то это и будет дед Демьян.

И только когда он, оторвавшись от разглядывания сломанной железяки, поднимает к небу измученные, с красными прожилками, глаза, видно, что это человек.

— От, техника!.. От, техника, растаку йи мать, — ругается он глухим металлическим голосом. — Будь на то моя воля, я б йи спалыв, цю технику. Вжэ вона нэ хочэ мэнэ слухаты… Алы брэшэш, стара, я ж тэбэ заставлю робыты.

Колик тормошит его за плечо.

— Дедушка, подывысы Миша пришел… с Юрой. С дяди Мишиным Юрой, що в Москви живуть.

— Га? — встряхивается дед Демьян. — Мишка? Юрко?.. Здорово, хлопчики… З Москвы, кажэш?.. Добрэ, добрэ. И ты, Мишук, у Москви був?.. А Юрко у нас тэпэр москвич, так?.. И як воно у той Москви?.. Як там Йосып Виссарионович?

Я не могу сообразить, шутит он или вправду думает, что раз я из Москвы, то лучше всех их знаю, как поживает Иосиф Виссарионович.

— Всё хорошо! — стараюсь ответить ему уверенным пионерским голосом. А про себя думаю: вдруг он спросит, видел ли я, к примеру, на демонстрации Иосифа Виссарионовича. Не смогу же я ему соврать. А если признаюсь, что ещё не видел, то какой же из меня, спрашивается, москвич?

— А мы вам обид прынэслы, — выручает меня Миша. — И торбочку з гайками бабушка дала.

— Гайки?.. А ну, покаж! — Дед Демьян неожиданно быстро хватает мешочек жилистой, похожей на грабли рукой, встряхивает его возле уха, будто проверяет, не подложила ли бабушка что-нибудь другое вместо нужных ему припасов.

Мы вчетвером садимся за длинный дощатый стол, с ножками-брёвнами, вкопанными прямо в землю. К нему, говорят, еду для всего стана приносят с хутора, где живёт повариха. Но теперь ещё не обеденное время, а дед Демьян хочет, пока люди обедать будут, управиться с очередной поломкой. И потому, обтерев наспех руки о штаны, разворачивает свёртки с домашними гостинцами, разламывает на большие куски вертуту и пироги с вишнёвым повидлом. Колик разливает по кружкам молоко. Мы с Мишей пробуем отказаться: для себя мы разве несли еду? К тому же, и завтракали не так давно. Но домашнее печиво так аппетитно хрустит на зубах деда Демьяна и Колика и такой издаёт аромат, что и мы после недолгих уговоров принимаемся за свои куски.

Надо же! Оказывается, мы с ним здорово проголодались и, несмотря на жару, уплетаем за обе щёки.

Я поглядываю, как прямо под кожей на чёрной шее старика вверх-вниз гуляет острый кадык, и снова на миг мне кажется, что внутри у него всё из железа, в том числе и этот кадык-шатун. Уж зубы-то у него, точно, железные, хотя и не в полном наборе. С пирогами и молоком он управляется гораздо быстрее нас и тут же вываливает на стол перед собой груду железок из принесённого нами мешочка. Я чуть не прыскаю от мысли, что он и за гайки с болтами примется сейчас с таким же аппетитом, с каким только что поглощал домашнее печиво.

— О! Бачитэ? — поднимает он и вертит перед глазами в воздухе какой-то ржавый штырь. — Цэ ж чистэ золото, хлопчики!

Мы недоверчиво переглядываемся, и я опять, как недавно, когда он спрашивал об Иосифе Виссарионовиче, не могу понять, шутит он или нет.

Какой удивительный всё же человек этот дед Демьян! Тётя Нина рассказывала утром, что полгода назад он совсем было умирал. Его отвезли на поезде в Одессу, в больницу, но вскоре врачи заявили, что дальше там держать его незачем, потому что он совсем не лечится, ничего не хочет есть, и пусть лучше умирает дома, чтоб родные не думали, что это его в больнице замучили. Он сначала и дома вёл себя так же. Но однажды попросил поесть, и тут уж решили, что всё: вот-вот помрёт, не сегодня, так завтра. А он и назавтра попросил поесть, и ещё, и ещё, и через неделю, как ни в чём не бывало, понёс на кузню какие-то железяки, которые ему притащили на починку ещё до болезни. А с началом жатвы согласился работать, как и всегда, механиком на стане.

— Кажуть, молотилка зовсим сказылась, нэ хочэ бильшэ робыты, — ворчит он, передвигая по столу гайки, как шашки. — А ты спытай, скильки вона робыть на билому свити? О! Вона ще на импэратора Алэксандра трэтьего робыла… Кажуть, е така гора Монблан, найвыща у Европи. Так ця молотилка цилу таку гору пшэнычки змолотыла. Цилый мильярд людэй вона, бидна, хлибом накормыла. А хто йи сказав спасыби? А нихто!