Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей

В сегодняшней России гомофобные маскулины присели на дискурс «импортированного с Запада гомосексуализма и прочих не наших ценностей», но что действительно было импортировано в Россию с Запада, так это гомофобия и анти-мужеложеские законы; до 18 века на территории России отношение к однополой любви было снисходительным, как к грешку, — поскольку не существовало гомосексуальной идентичности, то «совершить грешок» мог любой и наказывали за это редко. Доступны свидетельства путешественников из Европы, которые удивлялись «засилию содомии» на Руси, свободному отношению к ней и проговариваемости «этого вопроса» в публичной сфере. Но когда в 18 веке начался бессознательный завоз западной модерности в нашу часть света, вместе с ней приехало и стыдливое отношение к сексуальным перверсиям; а уже после возникновения сексуальности как сферы дискриминация ЛГБТ в 20 веке в России и США запустилась практически синхронно — в начале 30-х годов. Похожий процесс произошёл в Иране под влиянием западной модерности, об этом пишет ирано-американская профессорка Афсане Наджмабади в книге Women With Mustaches and Men Without Beards[71]

: в маскулинной иранской культуре существовал страх обмена ролями мужчины и женщины, попадание власти в женские руки, поэтому так важно исключать из целей брака сексуальное удовлетворение, потому что «если женщина может удовлетворить желание мужчины, он может быть обезоружен ею, развить привязанность, основанную на любви, и, следовательно, оказаться в её подчинении». Наджмабади цитирует иранского учёного 17 века, который предупреждает, что «жадность в удовлетворении своего желания к женщинам обернётся женским темпераментом» у мужчины. До 19 века в Иране мужчины испытывали «классическую любовь» только к другому мужчине (собственно, как и в античной Греции), мейнстримный тип маскулинности поддерживал гомоэротический градус в культуре, влюбляться в женщину было «не по-мужски», это считалось признаком деградации и подчинения примитивной телесной жажде. Но под влиянием европейской доксы в Иране 19 века были запущены процессы реконтекстуализации отношений, желание мужчины было перенаправлено на женщину, а гомосоциальность приобрела порочный оттенок. Историк Джордж Чонси в книге Gay New York

[72]

подробно документирует, что до 1930 года культура рабочего и среднего класса без проблем позволяла мужчинам иметь секс с «феями» (феминными гомосексуалами), только если они при этом сохраняли маскулинное поведение и активную роль. К этому времени женоподобные гомосексуалы уже были стигматизированы (о чём свидетельствует само наличие пейоратива fairies), но для «нормальных мужчин» до начала тридцатых однополый секс не грозил стигматизацией. В 30-е начинают закручивать гайки. Понятие о «гетеросексуале», появившееся в последней трети 19 века и закрепившееся в первые три десятилетия 20-го, оказалось очень кстати для институтов власти, которые в разных регионах всё ещё неравномерно переживали урбанизацию и продолжающийся переход от религиозного авторитета к секулярному. В быстро растущих городах были уверены, что сексуальные перверсии приходят с деревенским, малограмотным населением. В деревнях же были уверены, что однополые желания и гендерные трансгрессии идут из городов, где царит разврат. Но там и там, несмотря на моральные паники, уже зарождалось и подхватывалось властью понятие о нерушимом гетеросексуальном большинстве.