Поцелуй мамонта

Философствует Жало, декламируя недавний собственный стих, процарапанный сплюснутым под конкой и наточенным гвоздиком на стенке камеры.

Амнистия спасла четверых друзей, а это половина кодлы:

— Поэт!

— Маяковский!

— Сенька Есенька!

— Душу петуха за душу дурака!

— Ну всё, хорош, Жало. Не наёбся ещё на воле? Роли щас распределим, а завтра бежим по делу. Рассаживайтесь, граждане смирные, хватит воздух трепать. Объявляю вопрос номер один: со Степки — На и начнём. Будем верить, или сразу в расходную часть пишем?

— Я вам… — вновь ринулся оправдываться Стёпка…

— Поверим, х — х–хам с ним. Он нам план рассказал. На правду смахивает.

— Хорэ! Не уверен я, но попытать можно. Там нас ждать с обрезами не будут. Так? Так. Миленько. Вопрос два. Оружие… у нас…

— Есть! — хором.

— План хаты.

— Я ж рассказывал, — недовольно заёрзал временно прощённый бывший член банды.

— На сказке твоей черты не провести! Карандаш бери!

— Нарисую, — засуетился Степан.

— Вот и рисуй, пока мы в трёпе.

— Эге. — И зашелестел. — Локоть сдвинь.

— Полегче пихайся, не герой ты, а… четверть моржовая.

— Ха — ха! Тьфу, масленица.

— Ладно, ладно. Его моржа не трожь… рассыпется… ледяной.

— Вопрос временно снимается. Прикид? Ну, повязки, бушлатики… такое всё. Под нас… артистов.

— Хе — хе, артистов! Артистам наперёд денег собирают, а потом работают: у кассы!

— У нас наоборот!

— А, мы по окончанию, точно. Сами берём кассу.

— Аншлаг надо полный собрать.

— Чего — чего?

— Есть всё. Вот чего. Если чего нет, то у Херчека возьмём?

— Не понял???

— У кладовщика нашего, олухи. Потому что херчик у него махонький вместо Херища. Прапор поганый, наполовину чех. Херичек Дуб. Это имя и фамилия. А вы подумали как? Ха, так и знал. Дак, отсиживается в тылу, сволочь. Аж с тринадцатого года. Три пальца на ноге отрубил сам. Будто под косилу попал. Косило он и есть. От армии косило. А не доказать!

— Вот же сука. Тут родину защищать трэба, а этот…

— Теперь вопрос номер… сколько?

— Пятый.

— Вопрос пять: масло, бензин…

— Хватит.

— За рулём…

— Я. Кто же ещё! — выкрикнул Насос — шофёр бессменный. — Своего руля никому не дам.

— А и не просим. Целуйся с ним…

— Время…

— Само собой. Как в Чеке.

— На операцию отводится…

— По месту решим…

***

Ночь — заполночь. Махонькая как каретка у царевны — лягушки машина перебирает уличные булыжники, тарахтит, на поворотах не сбавляет скорость. В кабине двое. В кузове, сгорбившись под брезентом, четверо. Пока ехали, молчали. Курили и совали цыгарки в щель дна. Дует, зараза, и снизу, и сбоку. А не лето! Куржит за стеклом кабины то ли мокрый снег, то ли замерзающий на ходу дождь. Фары едва видны.

Обыкновенный, бытовой чекистский график. Удивляться не должно. Петроград напуган не только морозами и пустотой желудков.

Синий грузовичок стал неподалёку от арки. Из — под тента высыпали по одному люди: бряк — бряк подковками. Кто в шинелке, кто в полушубке. А зажимистый Степан так овчину наторговал, пока в мирном отсиде был. И все с красными повязками. Театр шести актёров!

— Ну, с богом Антихристом, твою мать, пошли. Строем, строем. Чеканим. Мы от красных.

В арке пять аршин ширины. То ли спряталось авто, чтоб лишних не смущать, то ли лень продвинуться дальше. Но нет, проявился грузовик словно из дыма и стал маневрировать. В окошке едва видно силуэт Насоса. Ага, подгребает ближе, чтобы быстрее отчалить, умно! Молодец, Насос.

Отсчитали люди с красными повязками ступени нарочито громко и нахально. Будто у себя в деревне. Чтобы сейчас и наперёд знали, чья в городе власть.

Стряхнул Кожан снег с фуражки: «Желвак, давай, бей, пока уши в снег не упали. Сезон не тот».

Лупанули один раз подошвой в железку двери. Подковку не применили пока. Прислушались: без результата. Стихли жильцы доходного заведения, отдёрнулись уголки занавесок со всех этажей. Надо же, не спят, суки! Где — то, словно по мановению волшебно — поддубной тросточки стали гасить свет.

Не ждали от петров — водкина Красного Коня такой шустроты. В последнее время красный чекистский Конь стал ходить сюда реже: забрали уже кого надо и что надо. Золотишко с первых этажей реквизнули, фаянсы с фарфорами тоже, сняли со стен классиков: это Луначарскому в музей. Всё, что горит в буржуйках, давно забрали для отопления рай — милиции, ад — пожарки и глав — почты. Остались у наёмщиков и угловых махонькие, дешёвые щепочки, с которых и лучины не выйдет. А денег у них и так и эдак не было. Живут в долг и на последнее. Хозяина выкинули и, говорят, к стенке прислонили. Теперь тут коммуна. А у коммуны общественный кассир и сам тоже сдатчик и наёмщик в одной бутылочке.

Кока и Кола! Нефть, трава и вода! Трава со скидкой.

Опять стучат. Теперь уже градобоем в шесть ног.

— Слава богу, не к нам. Кого нынче заберут?

— К Лидии и Клавке, — шепчут. — Вот тёткам — то «повезло». — Что ж они сделали такого, вроде правильные обе бабёнки?

— В очереди они, дура. Мы все в очереди.

— Ну — у–у? Быть не может такого, чтобы все.

— Это из — за отца Владимира. Ну, у Лемки, Лемкауса ихнего. Он вроде к немцам сбёг, веру менять.

— Не доказано.

— Нам не доказано, а Эти всё знают точно. Фамилия у него от кого?