Поцелуй негодяя

Никто не считал Евпраксию колдуньей, никто ее не боялся, никто не ждал от нее сглаза или порчи. Редкие счастливчики удостоились счастья совместной с ней молитвы, на рассвете или на закате, у могучего кедра по соседству с избушкой. Из-за этих лесных молений Евпраксию когда-то заподозрили в язычестве, тем паче, что у нее никто не видел ни икон, ни распятия. Нашлись даже доброхоты, обратившиеся за содействием в епархиальное управление, но получили там нежданный ответ: никакой монахини Евпраксии-отшельницы не знаем, а иконы и распятия для верующих не обязательны. Если по бедности кто не может себе позволить ни того, ни другого, дозволяется творить молитвы и так, хотя бы и в чистом поле. Другое дело – святые таинства. Исповедоваться и причащаться следует непрестанно, и никакая самодеятельность здесь непозволительна – помимо церкви общение с Всевышним невозможно.

Памятуя свой долг, настоятель Свято-Даниловской церкви решился однажды приобщить к своему приходу Евпраксию, дабы не смущать умы неискушенной своей паствы примером внецерковной святости. Однажды летом, в начале очередной недели, помолившись и заручившись помощью проводника, священник отправился в чащобу на спасение души неведомой отшельницы. Путник он оказался недюжинный, молодой, привыкший обходить немощных и страждущих в окрестных деревнях, и к ночи добрался-таки до конечной цели своего многотрудного путешествия. Евпраксия по поводу визита новых гостей никаких чувств не выказала, как и всегда поступала прежде, только без многих слов угостила их похлебкой из котелка, вытащенного из печи, и устроила пришельцев на полу в своей келье.

Уставший проводник, простой крестьянский паренек, сразу завалился спать, а священник заговорил о чем-то с хозяйкой вполголоса. Со светом проводник продрал глаза, а в избе – никого. Потянулся он, зевнул сладко, перепоясался и вышел наружу. Неподалеку, на поваленном замшелом дереве, сидели священник с отшельницей и будто бы продолжали начатый с ночи разговор. Парень удивился, вернулся в избу поразнюхать, не тянет ли из какого угла пленительным запахом утреннего угощения, но так ничего и не учуял. Снова вышел, посмотрел на беседующих и совсем загрустил. Прислуги у Евпраксии, само собой, не водилось, и, пока поп отвлекает ее разговорами, пожрать не получится. Отругав мысленно своего спутника, парнишка с тоски снова завалился подремать. Не смотреть же, в самом деле, на деревья да на пни, пока другие развлекаются болтовней. Так он прождал весь день и всю ночь, а там испугался побеспокоить завороженных и утром, голодный и уставший, пустился в обратный путь.

Пораженным односельчанам он рассказал о бесконечной беседе на поваленном дереве, которая, пожалуй, и до сих пор еще продолжается – неизвестно о чем, неизвестно зачем, неизвестно почему.

– Ты бы хоть вполуха подслушал, – укоряли парня.

– Да куда там, – отмахивался тот. – Такая жуть взяла! Ровно зачарованные, сидят на одном месте, друг на друга смотрят и говорят, говорят.

– Может, мать Евпраксия нашему попу великую истину открывает? Глядишь, вернется и нас, грешных, посвятит.

Пересуды продолжались еще несколько дней, потом из леса вернулся священник. Страшно усталый, голодный, оборванный, словно с медведем дрался, ни слова ни говоря, завалился на кровать и проспал трое суток. Попадья то и дело к нему подходила, прислушивалась, зеркальце ко рту подносила – проверяла, жив ли. Очень испугалась попадья, но напрасно. Настоятель проснулся, баню принял, во все чистое переоделся, сел к столу, а его уже все семейство заждалось, дыхание затаили и жена и дети в предвкушении рассказа о тайне, поведанной отшельницей. Поп ни слова не говорит, только помолился и давай есть, как никогда прежде не едал. Евпраксия сама ничего не ела, кроме ягод, трав да древесной коры, и гостей своих тем же угощала. Да и кормила ли она священника хотя бы своими схимническими яствами?

Попадья начала было осторожно выведывать у мужа, о чем тот чуть не целую неделю напролет разговаривал монахиней, а тот снова молчит, ушел в церковь, старосту выставил, один там заперся и просидел под замком еще сутки, отперся только в воскресенье, к службе. Народ заранее у ворот собрался, вошли все, одетые в праздничное, веселые, думают – сейчас им откроется тайна, о которой вся округа судачила несколько дней кряду.

Священник вышел, встал перед народом и долго молчал. Люди уже шушукаться начали, а он все смотрел на них и ни слова не произносил. В задних рядах притаилась и попадья, втайне от мужа, стала в ужасе креститься, ожидая небывалого скандала.