Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе

Оставалось только жать на другие клавиши, и в «Свободе» появились спокойные материалы о коррупции лидеров бывшей оппозиции и нынешнего кабинета, а также об «особенных интимных интересах Фердинанда». Это было уже куда интереснее, газету начали раскупать так, что пришлось увеличить тираж, и вскоре Карл фон Буриан, посланник Австро-Венгрии в Софии, сообщил руководству, что «обвинения в хищениях казенных денег, иных темных комбинациях новых министров и особенно в нарушениях христианской морали вновь подняли репутацию Стамболова. Князь теперь не только боится влияния "тирана" но и ненавидит его, но не знает, как удерживать этого буйного человека, поэтому готов охотно помочь его уничтожению».

АВАНСЫ И ДОЛГИ

Следует отметить, что «газетная война», очень опасная для нового кабинета (компромата у Стамболова было много), не приносила ожидаемых успехов из-за совершенно неожиданного поведения Фердинанда. В июле, почти сразу после отставки премьера, он дал интервью корреспондентам берлинских и венских газет, по ходу высоко оценивая международную роль России, а затем и Александру Амфитеатрову — самому, пожалуй, в то время уважаемому публицисту империи.

Болгарский суверен принял Александра Валентиновича предельно любезно, как при желании умел, очаровав скептического гостя: угостил, показал коллекции, уделил столько времени, сколько тот хотел, ответив на все, даже самые каверзные вопросы. А под конец открыто заявил: «Болгария не может существовать без России» и толсто намекнул, что именно ради «исправления трагической ошибки» устранил с авансцены «русофоба» Стамболова.

В отличие от прежних расплывчатых формулировок, это заявление было программным: князь предлагал России высшую цену за признание наконец себя законным монархом, без чего никто другой признать его не мог и без чего невозможно было заняться «македонским вопросом». Ранее это было просто немыслимо. «Россия никуда не денется, — отвечал на все вопросы князя премьер. — Придет время, когда дружба России сама упадет к нам в подол. Мы должны диктовать условия и не должны идти к ней просителями, потому что за это придется заплатить высокую цену. Даже если эта цена не очень высока для Вас, она будет слишком высокой для меня и для Болгарии».

При такой постановке вопроса говорить было не о чем, но только такая постановка вопроса и устраивала Стамболова, поскольку обеспечивала покорность князя. А вот теперь, когда Фердинанд — сам, без чьих-то советов, просто уловив социальный заказ, — объявил «новый курс», первое потрясение сменилось широчайшей общественной поддержкой.

По стране прокатилась волна «русофильских» митингов, и их — даром, что кабинет был насквозь «прозападный», — никто не разгонял. В результате о князе-католике с похвалой и симпатией заговорили даже самые отъявленные «русофилы» типа Ивана Вазова и владыки Климента, ранее и слышать о нем ничего не желавшие.

Несколько позже, после нежданной кончины Александра III, в Петербург ушла очень сочувственная телеграмма. Не факт, что Фердинанд так уж скорбел (о «потеплении» упрямый государь, хоть кол на голове теши, и слышать не желал), но сын — не отец. «Более всего, — писал князь Николаю Александровичу, — я желал бы, чтобы отношения между нашими странами отвечали глубоким чувствам, которыми с давних времен исполнены мысли и молитвы двух православных народов».