Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

— Жаль, — повторил он. — У меня такое чувство, словно вы рассказываете мне о незнакомом человеке. Я с трудом представляю себе, что речь идет об Эве. Года два-три назад я часто беседовал с ней о философии, литературе, религии, о любви, нам было интересно, мы свободно говорили обо всем. Но вопросов политических мы не затрагивали. Поверьте, не слишком приятно было бы услышать, как мало я для нее значил. Но неужели вы не замечали, что она вас любит?

Этого вопроса я долго ждал. Если Вольфганг был честен, он должен был его задать, а я должен был на него ответить. Этот вопрос волновал меня больше всего, вопрос о моей вине.

— Я не представлял себе, что она питает ко мне такое сильное чувство, — сказал я. — Да и не задумывался над этим. Иной раз я кое о чем догадывался, и это вызывало у меня тревогу. Я ведь знал, что у меня никаких иных чувств, кроме дружбы, к ней нет и не будет. Теперь мне, разумеется, все ясно, теперь я понимаю, что ее замкнутость порождена была ее отношением ко мне. Но я же не знал об этом. Я был одержим идеей перевоспитать ее и ничего не замечал.

— А если бы заметили? Что вы могли сделать? Оттолкнуть ее? Это противоречило бы вашей идее.

— Надо было бы сказать ей всю правду, — ответил я и нервно зашагал по комнате. — Надо было рассказать ей о моей будущей жене, пригласить ее к нам, но у меня не нашлось времени. Я не собираюсь оправдываться! Но примите во внимание, как ни заботился я об Эве, как ни радовался ее успехам, какие ни прикладывал усилия, ее перевоспитание было для меня только одной из многих проблем. Повышение квалификации учителей, новый учебный год, нехватка кадров — все это вопросы, которые меня и увлекали, и угнетали, которые требовали работы без устали и почти не оставляли времени ни для чего другого. Партия, заочное обучение, родительский комитет, собрания домового комитета — все было важно, все требовало времени, все было запланировано заранее, даже часы, когда я слушал концерт по радио.

— И тут пришло Эвино письмо, — вставил Вольфганг.

— Да, тут пришло письмо от Эвы, и все мои трудности потускнели по сравнению с трудностью написать ответ. А вчера она убежала после второго урока. Теперь-то я знаю, но слишком поздно, что нет ничего важнее, чем забота о человеке.

Я стоял у окна и смотрел вниз, во двор, где виднелись мусорные ящики, казавшиеся маленькими кубиками. Дом, который стоит перед нашим и заслоняет от нас улицу, покрасили заново. Никаких других изменений за последние десятилетия не произошло. Все здесь было для меня привычным, но сегодня показалось изменившимся, мрачным и чужим.

— Вы очень рассердились на Эву за письмо? — спросил Вольфганг.

Его жалящие вопросы терзали меня и успокаивали. Не щадя себя, Вольфганг чистосердечно поведал, как легкомысленно он отнесся к горестям Эвы, и требовал такой же беспощадности от меня. Он был прав, наш разговор потерял бы смысл, если бы мы не вели его честно, даже причиняя себе боль.

— Оно перевернуло мне душу, — сказал я. — Но и немного раздосадовало. Оно помешало мне в работе. Пусть слабое, но чувство досады все-таки было.

— При этом незапланированное, — вставил Вольфганг.

— Да! Оно помешало мне в школьной работе и в моей собственной, впрочем, это одно и то же. Видите ли, работа поглощает меня целиком или, скажем, на девяносто пять процентов. Моя будущая жена работает в газете, на девяносто пять процентов она тоже поглощена своими обязанностями. Пять процентов остаются для нас. Но невзирая на это, мы принадлежим друг другу на все сто. Вам это, наверное, непонятно, а мне трудно все объяснить. У нас одна цель, одни и те же убеждения…

Я искал нужные слова, но боялся, что Вольфганг сочтет их пустыми фразами. Искал иные выражения и не мог найти ничего. Мне представлялось чрезвычайно важным до конца разъяснить ему мою мысль. Но это было трудно. Все понятия внезапно показались такими затасканными, мы слишком часто их слышали, мы слишком к ним привыкли.

— Вот и не остается ни времени, ни сил, — продолжал я, — вы понимаете? Все наши расчеты оправдываются, во всем у нас есть цель, смысл, все заполнено до отказа… Мне хотелось бы назвать это чувством социалистического эгоизма, если бы только подобное словосочетание было мыслимо. Нет, оно звучит наивно, впрочем, вы, верно, понимаете, что я хочу сказать — мы подчас забываем, что кое-кому приходится в наше время тяжелее, что надо прийти ему на помощь, даже если это не значится в твоем плане. Вот что больше всего меня огорчает сейчас. Позавчера я сердился как раз потому, что заботился о ней, о ней особенно. И так гордился своими успехами!

Вольфганг ничего не ответил, но я видел, что он понял меня.

— Мы уверенно, прямой дорогой идем к своей цели, — продолжал я, — и даем добрые советы ребенку, который беспомощно стоит у дороги, вместо того чтобы крепко взять его за руку и перевести на другую сторону.