Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Когда меня попросили рассказать об освобождении

, о том, как проходил его первый час, я подумала, что мне это не составит труда. На протяжении стольких лет этот час стоит перед моими глазами словно отчеканенный, в любую минуту готовый к воспроизведению, а если у меня и были причины до сего времени не извлекать его из памяти, то минувшее двадцатипятилетие устранило их или, говоря точнее, помаленьку свело на нет. Казалось, стоят подать команду, аппарат заработает, и на бумаге сама собой потянется вереница образов, точных и ярких. Против ожидания я вдруг запнулась на вопросе о том, во что во время наших скитаний была одета моя бабушка, затем вспомнила то стороннее существо, которое в один прекрасный день действительно превратило меня в себя, потом изменилось само и, естественно, изменило свои суждения, и наконец я примирилась с тем, что из вереницы образов ничего не получится, поскольку воспоминания — это не альбом-гармошка, поскольку освобождение человека связано не только с датой и передвижением союзных войск, но и с каким-то трудным и затяжным изменением собственной души. Время же, устраняя одни причины, непрерывно рождает другие, затрудняя тем самым точное определение часа: хочется пояснее сказать, от чего ты освободилась, а уж если быть откровенной до конца, то и

для чего

. На ум вдруг приходит воспоминание о конце детских страхов, лавочник Рамбов, который в жизни, наверное, был славный человек; неудовлетворенная, ты начинаешь искать новое начало, а оно опять рисует все весьма приблизительно, и дело не двигается с места. Или вот момент, когда я перестала бояться пикирующих бомбардировщиков. Что посеешь, то и пожнешь, сказал бы наш Калле, будь он жив, но его, подобно многим другим, наперника уже нет в живых (смерть, оказывается, в самом дело устраняет причины). Его нет, как нет, скажем, батрака Вильгельма Грунда, в живот которого американские штурмовики всадили пулеметную очередь. Он был первым увиденным мною покойником, хотя мне было уже шестнадцать, значит, поздновато по тем временам. (Грудной младенец — тугой сверток, который я сняла с грузовика, чтобы передать его одной из беженок, — в счет не идет, я его не видела; услышав, как закричала его мать, я бросилась наутек.) Что касается Вильгельма Грунда, то на шоссе следовало лежать не ему, а мне — ведь мой дядя случайно задержался в это утро в сарае у больной лошади и мы не выехали, как обычно, вместе с Грундами первыми на шоссе. Вот где следовало находиться нам, а не там, в безопасности, говорила я себе, хотя там тоже слышны были выстрелы и, кроме того, от страха бесновались пятнадцать лошадей. Ведь с того дня я, собственно, и боюсь лошадей. Но еще больше я боюсь лиц людей, только что видевших то, чего не должен видеть ни один человек на земле. Именно такое лицо было у мальчика-батрака Герхарда Грунда, когда, открыв ворота сарая и шагнув по инерции несколько раз, он рухнул на землю: «Господин Фольк, что они сделали с моим отцом!»

Ему было столько же лет, сколько и мне. Его отец лежал в пыли у края шоссе рядом со своими волами, устремив неподвижный взгляд куда-то вверх, или, как принято говорить в этих случаях, на небо. Я понимала, что подобный взгляд ничто не в силах возвратить на землю — ни вопли жены, ни плач троих детей. Кстати, на сей раз нам почему-то забыли сказать, что это зрелище не для нас. «Быстро, — сказал господин Фольк, — всем, всем следует уходить отсюда как можно быстрее». И точно так же, как они подхватили мертвое тело за плечи и за ноги, они подхватили бы и меня, чтобы оттащить к опушке леса. Точно так же гробом для любого из нас, в том число в для меня, послужил бы кусок брезента из помещичьего амбара. Как и батрака Вильгельма Грунда, меня опустили бы в яму без песнопений и молитв. Чуть-чуть поплакав обо мне, они двинулись бы дальше, как это сделали мы, потому что медлить было опасно. Углубленные в мысли, они тоже долго молчали бы, но желанно уцелеть заставило бы их разговориться, и, наломав березовых веток, они утыкали бы ими свои телеги, полагая, что вражеских летчиков можно ввести в обман эдакой блуждающей рощей. Все, все было бы как сейчас, только среди них не было бы меня. А разница эта, существенная для моей особы, для большинства других ничего бы не значила. Герхард Грунд ведь ужо сидел на месте отца, погоняя волов отцовым кнутом, причем господин Фольк одобрительно кивал ему головой: «Молодчина! Твой отец пал как настоящий солдат».