Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Криста Вольф.

Перелом.

(Перевод Г. Чистяковой)

[2]

1

Не могу вспомнить, во что была одета моя бабушка, когда жуткое слово Азия

заставило ее снова встать на ноги. Почему в моей памяти первой возникает именно она. я не знаю — при жизни бабушка всегда держалась где-нибудь сзади. А вещи ее я помню прекрасно: коричневое платье с вязаным воротничком, которое она надевала на рождество и в дни семейных праздников, черная шелковая блузка, клетчатый фартук и черная в крапинку вязаная кофта, в которой она, сидя зимой у печки, зачитывалась «Ландсбергским генераль-анцайгером». Но для такой поездки у нее не было чего-либо подходящего, тут уж память меня не подводит. Вот ботики на пуговках пришлись весьма кстати, их всегда можно было видеть на ее коротких, немного кривых ногах, вечно болтавшихся сантиметра на два над полом, и когда бабушка сидела на нарах в бомбоубежище и когда полом оказалась просто утоптанная земля, как это было в тот апрельский день, о котором я рассказываю. Гул бомбардировщиков — а они теперь среди бела дня летали над нами на Берлин — прекратился. Кто-то рывком распахнул дверь бомбоубежища, и в светлом, солнечном треугольнике около входа, вблизи от бабушкиных ботиков, обрисовались высокие черные сапоги с торчащим из них офицером-эсэсовцем, в белокурых мозгах которого, должно быть, крепко засело каждое слово, произнесенное бабушкой во время длительной воздушной тревоги: «Нет-нет, отсюда вы теперь меня никуда не вытащите! Пускай уж они меня убивают, такую старуху и не жалко вовсе». — «Что-что? — сказал эсэсовец, — тут, кажется, кому-то жить невмоготу? Думаете лучше попасть в лапы этих азиатов? Русские-то всем женщинам подряд груди отрезают».

Бабушка снова заохала: «Боже милостивый, чем же люди заслужили такое!» Дед цыкнул на нее: «Опять понесла свою ерунду». И я как сейчас вижу: вот они идут во двор и занимают каждый свое место возле нашей ручной тележки: бабушка в черном суконном пальто и в полосатом коричневом платке на голове — его еще мои дети донашивали как кашне — берется правой рукой за заднюю перекладину, дедушка — в шапке-ушанке и в тужурке из материи в рубчик — встает у передка. Приказано спешить, близится ночь, и близится враг, хотя наступают они с противоположных сторон: ночь с запада, враг с востока. А на юге, где они натыкаются друг на друга и где расположен городок Науен, огонь бьет прямо в небо. Мы все одинаково понимаем эти огненные письмена, их пророческий смысл означает для нас одно: на запад.

Но сначала нам надо разыскать нашу маму. Она вечно исчезает, когда пора двигаться дальше: ее тянет назад, хотя идти следует только вперед, и вот, частенько не зная, какому же чувству отдать предпочтение, она попросту убегает, ссылаясь на дела и бросая на прощание: «Ей-богу, повешусь!» А мы, я и мой брат, по детской своей наивности каждую фразу воспринимающие дословно, бежим в близлежащий лес, в котором маме решительно нечего делать, да и нам, разумеется, тоже, и, подмечая один у другого взгляд, скользящий по кронам деревьев, стараемся не смотреть друг на друга, говорить же о невыносимо страшных опасениях мы и вовсе не можем, поэтому мы молчим даже тогда, когда наша мама — с каждой неделей она становится все худее и костлявее — появляется со стороны деревни и, бросая в тележку мешочек с мукой, принимается осыпать нас упреками: «Носитесь здесь, людей пугаете, что вам такое втемяшилось? А кто, если не я, пойдет, по-вашему, выуживать еду у крестьян?»

И она впрягается спереди в тележку, мы с братом приналегаем сзади, небо то и дело вспыхивает зловещим фейерверком, и мне вдруг снова слышится свистящий звук — это сходит с рельсов наивный поезд реальности и на бешеной скорости устремляется в такую невероятную, такую непроглядную нереальность, что меня разбирает смех, неуместность которого я и сама прекрасно сознаю.