Повести Невериона

Там не было почти никого: все постоянные городские жители разошлись по домам. На воде мерцал лунный свет. Прин вспомнился чей-то рассказ о столичных ночах, где развеселые гуляки с факелами переходят от дома к дому. Горазд же он был врать, тот путник с элламонского рынка. В этом Колхари ничего такого не видно.

Впереди стояли, разговаривая, две женщины. Младшая встряхивала темными волосами, старшая, в белой накидке, гладила ее по голове мозолистой рабочей ладонью.

Услышав мужские голоса позади, Прин подумала, что сейчас ее схватят, повалят, отнимут деньги, однако мужчины – совсем юнцы, но оттого не менее страшные – прошли мимо. Потом на нее уставился встречный пьяница. Разминувшись с ним, она испытала непреодолимое желание оглянуться и посмотреть, не потащился ли он за ней, понимая, что этого как раз и не следует делать – иначе может случиться непоправимое.

Терзаемая противоречивыми стремлениями, она опять схватилась за нож.

Кто-то еще обогнал ее и выскочил перед ней на мост – мальчишка, совсем голый, варвар. Он смотрел на нее так, будто ожидал встретить здесь кого-то другого – а может, вовсе перепутал и время, и улицу, и даже город. Потом моргнул и побежал в сторону Шпоры.

Прин осторожно оглянулась. Рука, отпустив нож, задела бронзовый диск. Пьяный, шатаясь, уходил прочь.

Прин могла проследить до первоисточника всё, что приходило ей в голову, но не могла вспомнить, откуда у нее взялось убеждение, что оглядываться нельзя. Надо избавляться от таких предрассудков: в большом городе они приведут ее к гибели.

За мостом лежал пустой рынок. (Бояться можно, но в ужас впадать не следует.) Прин напилась из фонтана, пытаясь понять, который из ближних холмов питает его водой.

Будь это другая история, все прежние похождения Прин можно было бы опустить как невероятные или, по крайней мере, не имеющие значения. Зато следующие недели заполнили бы немало страниц.

В этой другой истории рассказывалось бы о ночевках в городском саду. О том, как Прин, последив за нищими, сама, без особого успеха, пыталась просить подаяние. Почти все деньги госпожи Кейн уже вышли. Мы рассказали бы, как Прин таскала корзины с ямсом и мешки с зерном в харчевню, посещаемую голодными грязными варварами, которым повезло найти работу на Новом Рынке. Всем блюдам они предпочитали овощную похлебку, не шедшую Прин в горло из-за чужеземной приправы. Рассказали бы, как две молодые женщины, работавших там же, отговорили Прин наниматься на Новый Рынок носильщицей ведер. Разве она не знает, что приличные женщины там не работают, только варварки?

Одну, лет двадцати, коренастую и очень подвижную, звали Ватри; она говорила с сильным акцентом (не варварским), выдавала себя за танцовщицу и не желала сказать, из каких она мест. Кожа у нее была не темно-коричневая, присущая, по мнению Прин, всем коренным неверионцам, а желтоватая, усыпанная веснушками. Копна ее черных волос на солнце отливала иногда рыжиной – не кирпичной, как у островитянок, а прямо-таки немыслимо красной; так, во всяком разе, думала Прин, не имевшая понятия о хне и сурьме.

Другая была повыше, постарше, потяжелее, помедленнее и не так набивалась в подруги, но Прин больше тянуло к ней. Она приходилась не то кузиной, не то еще кем-то женщине, которая в харчевне была за хозяйку. Позже, когда Прин и Ватри велели больше не приходить – завтра возвращаются постоянные работники, два брата, ездившие куда-то на похороны, – именно она, узнав, что у Прин есть немного денег, позвала ее к себе ночевать. Ватри это, похоже, вполне устраивало.

Прин отлично выспалась на отдельной койке, и одеял там тоже хватало.