Поставим вопрос ребром. Что выражают уравнения Штейнер: общее консервативное мнение, как бывает обычно со всеми работами по мифологии и лингвистике? Или радикальный индивидуализм – чем, согласно коллективному мнению, и является математическая наука, если не творчество в целом?
С Деррида тоже не всё так просто. Вспомним его положение, что базовая структура написанного текста – это не обозначающее обозначаемого, как в устной речи, а скорее обозначающее обозначающего, модель модели, образ образа, след бесконечно отсроченного значения.
Какую ценность имел бы писательский эксперимент, о котором мы говорили? Какой вид творчества стал бы зеркалом творчества самой Штейнер? Ответ на это придется отложить, поскольку такое произведение или цикл произведений, отражающие существующие версии Кулхарского текста, еще не написаны. Сам же Кулхарский текст, похоже, проходит через спектр восточных и западных языков как переводы переводов, старые и новые, но не имеющие первоисточника.
Невериона, или Повесть о знаках и городах
Фрэнку Ромео
Ностальгия по прошлому, часто эклектичная вплоть до исторической неопределимости, представляет собой грань модернистской сентиментальности, сильно окрепшей за последние десятилетия. Утонченный вариант колониального менталитета творчески эксплуатирует «туземные» культуры, карикатурно упрощая их моральный аспект и пародируя их мудрость. Убедительного ответа на такой образ мыслей нет, но на утверждение, что поиск «иной формы цивилизации» отказывается подчиняться историческим фактам, ответ существует: он попросту не желает знать эти факты. Иные цивилизации потому и служат моделями, стимулирующими воображение, что о них ничего не известно. Они и модель, и тайна одновременно. Не следует также недооценивать такой поиск и объявлять его шарлатанством, поскольку он закрывает глаза на негуманные формы правления…
1. О драконах, горах, числах и затонувших городах, или Насилие письма
Модальность беллетристического повествования логически обусловлена: это процесс, в котором субъект беллетристического высказывания приобретает последовательность вследствие умозаключения, основанного на других последовательностях: референтивной, то есть нарративной, и текстуальной, то есть цитационной; обе они являются логическими посылками и потому считаются истинными.
Ей было пятнадцать, и она летала.
Звали ее прин; она умела писать, но не знала, что бывают заглавные знаки.
Она кричала на тучи, сжимая коленями чешуйчатые бока. Под жилистыми крыльями проплыла еще одна горная вершина.
Дракон повернул клювастую голову, натянув сплетенные из лозы поводья. (Если лозы не сплести, они рвутся – прин, к счастью, убедилась в этом еще на земле.) Она смотрела вверх, на тучи, и вниз, на ручьи, на летящих домой гусей, на овец, переходящих по каменному склону с одного зеленого пятнышка на другое. Дракон дернул головой, показывая, что скоро достигнет предела своей высоты.
Внизу, в хижине, сидела злая старуха, писала что-то палкой в золе очага и бубнила себе под нос, вспоминая былые обиды. Старуха эта, двоюродная бабка прин, на драконе никогда не летала и не знала, что ее внучатая племянница летает на нем теперь. Много лет назад она приняла к себе в дом пьяного варвара, бродившего по рыночной площади, и он почти пять месяцев спал у ее очага. Когда он не спал и не напивался, они разговаривали, и гуляли вместе, и возвращались домой, не переставая говорить. Старуха – тогда молодая женщина – могла бы заверить прин, что разговоры эти были не менее чудесны, чем полет в небесах.