Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Борис Покровский вспоминал характерный эпизод. Однажды во время сотворения очередного шедевра они с Федоровским находились в мастерских, обсуждая костюм героя будущей эпической оперы. Стоят они рядом с манекеном, и вдруг подходит художник-бутафор с вопросом к Покровскому: «Какого размера должны быть ландыши для вашего спектакля?» Не давая режиссеру ответить, Федоровский обращается к бутафору: «Ну что ты его спрашиваешь? Ты не знаешь, какого размера должен быть ландыш на сцене? Первый день работаешь?» Федоровский, отмерив руками, показал размеры ландыша-гиганта с метр высотой: «Вот какой ландыш нужен, чтобы его отовсюду видно было. Иди работай!» Какая эпоха — такие и ландыши… Незадолго перед кончиной художника, навещая уже старого, слепого Федоровского (ирония судьбы!), Борис Покровский услышал от него не стенания о болезнях и хворях, а предложения о новых совместных работах в театре.

О многом могли бы рассказать старожилы мастерских в Петровском переулке. И о том, как по велению грозной Галины Павловны перекрашивали мебель в «Тоске» из синего в красный цвет — главный художник Вадим Рындин взял «под козырек», когда певица заявила ему, что не будет петь в платье такого же тона, что и мебель. Рындин оформлял в Большом театре «Травиату» в постановке 1953 года, «Войну и мир» в 1959 году, а также «Фауст», «Спартак», «Сказание о невидимом граде Китеже…». Большое впечатление производили его декорации в «Дон Карлосе» 1963 года, наиболее запомнилась сцена у храма. «Перед зрителями возвышался огромный готический собор, и его шпиль терялся где-то высоко в небе. Рындин пользовался противопоставлением разных красок. Например, в чередовании картин сада королевы и сцены у монастыря Сан-Джюсто. Приглушенные тона кабинета короля, где я пел свою знаменитую арию “Я не был ею любим”, подчеркивали сумрачное настроение музыки и действия. Мне также понравилось, что сцена в храме противопоставлена мрачной картине в тюрьме. Вадим Федорович не побоялся использовать, кроме светильников и витражей, фрагменты из полотен Эль Греко — это было очень красиво», — вспоминал Иван Петров. За 20 лет работы в театре Рындин сделал много; приходя в мастерские, он работал с каждым мастером, зная всех по именам.

Огромный след оставил и легендарный Симон (Сулико) Багратович Вирсаладзе, одевавший, как о нем говорили, «сам танец», а не балерин. Людмила Семеняка вспоминала, что самобытный художник всегда умел найти такие штрихи для костюма, чтобы он «звучал». Благодаря Вирсаладзе, присущему его творчеству национальному колориту, зритель получал «эмоцию, чувства, образ. Потому не просто балерина носит костюм. Он как ее кожа. Скажем, Катерина в “Каменном цветке”. Как чудесно представлена героиня в этом спектакле! Каждая деталь, вплоть до трогательной ленты на голове, точно найденная им, сарафан, — все это изумительно подчеркивает стиль, танец, устройство души героини».

Вирсаладзе словно сам готовился выйти на сцену в каждом балете Юрия Григоровича — и потому днями напролет слушал музыку из «Щелкунчика», «Спартака», «Ивана Грозного». Слушал и под музыку создавал бесконечные эскизы — сотни, тысячи рисунков, служивших наглядным пособием для мастерских, где по сию пору употребляют выражение «цвет Вирсаладзе». Называя театральную сцену главным местом, где создаются чудеса, Вирсаладзе тем не менее творил чудеса в мастерских, где его и любили, и ненавидели. Обожали за талант, проклинали за требовательность. Убежденный экспериментатор, можно сказать, революционер в работе с цветом, он добивался нужного оттенка, тратя на это целые дни. А наутро мог прийти и сказать, что все, что сделано вчера, сегодня не пойдет: брак! И работа начиналась заново. Сам — лично! — наносил последние штрихи на костюмы артистов, клеил аппликации, присутствовал на примерке. Зрителям и в голову не приходило, что костюмы для балета «Иван Грозный» изготовлены из простой мешковины — так ее разукрасил Вирсаладзе, превратив в богатые царские наряды. После смерти художника в 1989 году Юрий Григорович признался, что остался без соавтора: «С его уходом из жизни я потерял очень многое. Я потерял своего товарища по искусству, с которым я сдружился, с которым были общие взгляды. Для меня это огромная потеря в жизни». А для Большого театра это стало огромной потерей художника, понимавшего балет как никто.