Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Коллекционировал Николай Семенович и живопись. Со многими художниками, чьи полотна Голованов включал в свое собрание, он был знаком лично и дружил — с Виктором Васнецовым, Константином Коровиным, Александром Головиным, Петром Кончаловским, Михаилом Нестеровым, с которым они, кстати, играли в четыре руки для великой княгини Елизаветы Федоровны «на белом громадном рояле Николаевского дворца в Московском Кремле» (это были люди одной группы крови — проект созданной на средства великой княгини Марфо-Мариинской обители разработал Щусев, росписью занимался Нестеров, а регентом там служил Голованов). Среди произведений Нестерова в коллекции Голованова — эскизы росписи и мозаики «Великомученица Варвара» (1894), «Ангел печали» (1900), второй вариант картины «Отцы пустынники и жены непорочны» (1933), созданной по его заказу, «Портрет преподобномученицы великой княгини Елисаветы Феодоровны Романовой» (1910–1912). Писали знакомые художники и самого дирижера, в частности Роберт Фальк в 1930-х годах. Скульптура в собрании дирижера была представлена работами Паоло Трубецкого, Михаила Врубеля и гранитной «Головой фараона», относящейся ко второму тысячелетию до нашей эры (Николай Семенович как-то напугал Нежданову идеей прикупить по случаю и египетскую мумию).

Разраставшаяся коллекция, чему способствовали отсутствие детей, единственный брак и большие оклады, получаемые Головановым в Большом театре, Большом симфоническом оркестре, консерватории, а также четыре Сталинские премии, вынудила его превратить их общую дачу с Неждановой на Николиной Горе в некое подобие филиала домашнего музея (он, кстати, добился в 1952 году открытия на даче памятной доски супруге). Унаследовавшая после смерти дирижера его состояние сестра, как могла, сохраняла собрание, для которого уже требовалась солидная охрана: в 1960-х годах дачу ограбили, причинив коллекции серьезный урон. Что-то разошлось по антикварным магазинам, немало ушло в Третьяковку, но часть коллекции все же можно увидеть ныне в его музее-квартире в Брюсовом переулке, включающем четыре комнаты: кабинет, гостиную, столовую и бывшую спальню. В спальне при жизни дирижера и хранились все сокровища, а за дверями ее были спрятаны Царские врата, куда-то потом пропавшие…

Впрочем, пропали не только Царские врата. Сведущие люди заметят — а куда же делся другой музей? Ведь в 1952 году квартира 9, в которой проживала до своей смерти Антонина Нежданова, стала «вокально-творческим кабинетом» ее имени. Многие телезрители хорошо помнят интерьеры квартиры, в которых проходили съемки популярной передачи Центрального телевидения «На улице Неждановой» с участием известных артистов советских театров. Следы этого музея, организованного хлопотами Голованова, как и коллекции самой Неждановой, теряются. Но память о нем останется в сердцах советских людей. Хорошо хоть изящная шкатулка резной работы, которую в 1918 году Голованов подарил своей жене на именины, не потерялась. Внутри шкатулки — нотный и нежный автограф Николая Семеновича, романс «Что такое грёза?» на стихи Игоря Северянина, посвященный жене.

Отношения у них были сложные — это становится ясным уже потому, что муж и жена, годящаяся ему в матери (разница в возрасте — 18 лет), жили в разных квартирах, заходя друг к другу в гости. Обращались друг к другу на «вы», в лучших традициях «Войны и мира». А их творческий и семейный дуэт за глаза язвительно называли «Голованеждановы». Остроумно, но и обидно. Сергей Сергеевич Прокофьев трактовал это на свой, музыкальный лад еще в 1920-х годах, когда супруги жили на Средней Кисловке: «В пять часов явился Голованов и повез нас к себе для проигрывания и обсуждения “Трех апельсинов”. Мы очутились в его квартире, очень просторной и меблированной не без роскоши. Голованов, вероятно, моложе меня, но живет он с Неждановой, которой теперь за пятьдесят, и это она вытащила его в люди, причем он занимает положение выше своего таланта». Последнее утверждение про то, кто кого куда вытащил и за какое место, весьма субъективно и звучит компроматом на Голованова, фигура которого воспринимается ныне на редкость беспрекословно, словно древняя икона. Прокофьеву, женатому сразу на двух женщинах, было, конечно, виднее. Юристы до сих пор разбирают его случай как «казус Прокофьева».

В то же время Сергей Сергеевич отдавал должное уникальным способностям Голованова: 1 февраля 1927 года композитор записал: «Мы сейчас же принялись за дело: я уселся за рояль. Я играл, давал объяснения и сообщал находки и промахи предыдущих постановок этой оперы. Голованов, с чрезвычайной непринужденностью, моментально переводил мои темпы на метроном и вписывал их в клавир. Для меня это совершенно непостижимо, как это можно так, на ухо, определять цифру из метронома, и я не без недоверия косился на его заметки в клавире. Хотя мне помнится, что Черепнин рассказывал, что такая способность была у Римского-Корсакова, который очень гордился ею и говорил, что у него “не только абсолютный слух, но и абсолютный ритм”».