Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Вообще же публика в Большой театр ходила самая разнообразная. Владимир Теляковский отмечал: «Когда я, придя в первый раз на представление в Большой театр, захотел сесть на мое казенное кресло, то к изумлению моему заметил, что ручки кресла соединены медной палочкой, которую шедший за мной капельдинер стал удалять. На вопрос мой, зачем кресла запирают, полицмейстер театра объяснил, что такой порядок в Москве уже давно заведен для всех административных кресел, ибо часто москвичи не любят разбираться в номерах и садятся на казенные кресла, и если такой москвич хорошо выпил, то уж своего места никак не оставит, иначе как со скандалом на весь театр. Бывали случаи, что даже и на запертые таким медным прутом кресла садились и старались прут согнуть ногами, чтобы не мешал сидеть. Таковы уж своевольные москвичи, и с такого рода озорством приходилось считаться. Всякий скандал мог окончиться буйством, избиением капельдинера и составлением протокола за нарушение тишины и спокойствия в общественном месте».

А вот и отличия публики Большого театра от Мариинки: «В Петербурге вообще мало принято было ездить в театр выпивши, а в Москве — состояние это не считалось неприличным: таковы уж были издавна обычаи в Первопрестольной. В Москве публика и аплодирует своеобразно, особенно если поет “милашка тенор” или танцует излюбленная балерина. Махали не только платками, но и простынями и дамскими накидками в верхних ярусах, и если в 1850 году известный тогда редактор “Московских ведомостей”, чиновник канцелярии московского губернатора Хлопов после представления балета “Эсмеральда” сидел вместо кучера в карете, увозившей из Большого театра знаменитую балерину Фанни Эльслер (за что, правда, и был уволен и место свое по редактированию “Московских ведомостей” был принужден уступить известному Каткову), то 50 лет спустя один из студентов Московского университета в Большом театре, увлекшись аплодисментами и маханием дамской кофтой балерине Рославлевой, упал из ложи второго яруса в партер, причем сломал по дороге бронзовое бра и кресло. Но этому счастливцу-энтузиасту, тоже московского производства, повезло в конце того же века больше, чем Хлопову: он ниоткуда уволен не был и остался жив и здоров. Когда прибежали взволнованные полицмейстер и доктор, то, к удивлению своему, констатировали только факт разрушения казенного имущества; что касается студента, то он, отделавшись сравнительно легкими ушибами, хладнокровно заявил о своем желании снова вернуться наверх, на свое место, дабы продолжать смотреть следующий акт балета, обещая быть в дальнейшем более осторожным с казенной бронзой и мебелью». Эпизод с падением хлопающего зрителя из ложи воспроизведен в фильме «Музыкальная история».

После 1917 года состав зрительской аудитории заметно поменялся, искусство стало настолько ближе к народу, что в первые советские годы в бывшие императорские театры можно было пройти запросто, без билета. Да и внешний вид слушателей изменился — не во фраках, а в телогрейках и лаптях, шинелях и сапогах. Никогда ранее не бывавших в театрах рабочих и крестьян пришлось учить правилам поведения в зрительном зале. Известен, например, такой факт — у себя в Художественном театре (национализированном!) Станиславский после начала спектаклей входил в темноту зрительного зала и предупреждал: «Товарищи, не надо лузгать семечки во время представления! Ведь вы пришли в храм искусства». Простоватые зрители внимали Константину Сергеевичу, но лишь затем, чтобы, как только он уйдет, снова взяться за любимую привычку. Когда режиссер появлялся вновь, солдаты, матросы и крестьяне шептались: «Вон, вон опять идет! Прячьте семечки, ребята!» А приехавшие на съезд колхозницы, захотевшие прогнать Самосуда с его дирижерского пульта со словами: «Иди отсель, и руками не размахивай, ты нам мешаешь!» Это же просто прелесть… Впрочем, в 1930-е годы народ уже потихонечку отучился грызть семечки во время «Лебединого озера»…