Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

В присутствии великого князя, невольно исполнявшего роль официанта (не всякому такая честь доведется — Шаляпину услужить!), певец взял стакан, залпом выпил шампанское, но не для того, чтобы утолить жажду. Смекалистый Федор Иванович задумал такую штуку, которую никто до него не проделывал. В назидание их величествам он решил оставить венецианский стакан у себя: «Прошу ваше высочество, передайте государю императору, что Шаляпин на память об этом знаменательном случае стакан взял с собой домой!» Сергей Михайлович вынужден был смириться с потерей. В самом деле: не отнимать же у певца-богатыря стакан, еще не отдаст! Надо полагать, что пустой поднос наделал много шуму — нет, он не упал на резной паркет, само отсутствие на нем стакана вызвало большой переполох у представителей прогнившего царского режима (1905 год не за горами!). Судьба стакана так взволновала его бывших обладателей, что спустя некоторое время Шаляпина позвали в царскую ложу, где одна из великих княгинь, хвастаясь своими перчатками, лопнувшими по швам от беспрерывных аплодисментов, изволила сказать ему: «Видите, до чего вы меня доводите. Вообще вы такой артист, который любит разорять. В прошлый раз вы мне разрознили дюжину венецианских стаканов». Шаляпин за словом в карман не полез: «Ваше высочество, дюжина эта очень легко восстановится, если к исчезнувшему стакану присоединятся другие одиннадцать…»

Предметы хрусталя дарили артистам и позже. В 1930-х годах на очередном приеме в Кремле Сталин, оценив исполнительский дар Александра Пирогова, преподнес ему бокал с шампанским. Выпив содержимое, певец хотел было поставить бокал на поднос, на что Сталин возразил: «Возьмите его на память как один из лучших певцов нашего времени!» Демократизм вождя нельзя не оценить — в национализированном имуществе императорской семьи этого добра, надо полагать, было завались. И то правда: великая княгиня дорожила принадлежавшим ей лично стаканом, Сталин же распоряжался так называемым «народным» добром[116].

Остался в памяти Шаляпина и костюмированный бал с участием высшего света: «Почти всегда это были костюмы русского XVI или XVII века. Забавно было видеть русских аристократов, разговаривавших с легким иностранным акцентом, в чрезвычайно богато, но безвкусно сделанных боярских костюмах XVII столетия. Выглядели они в них уродливо, и, по совести говоря, делалось неловко, неприятно и скучно смотреть на эту забаву, тем более что в ней отсутствовал смех. Серьезно и значительно сидел посредине зала государь император, а мы, также одетые в русские боярские костюмы XVII века, изображали сцену из “Бориса Годунова”». Замечания артиста о несовместимости формы и содержания царских увеселений, о курьезности происходящего более чем красноречивы и многое объясняют в отношениях царя со своим народом. Не зря же будущий император Николай II совершенно растерялся, находясь у смертного одра своего отца Александра III: «Как же я буду управлять этой страной? Ведь я даже не умею разговаривать с министрами!» Так и не научился…

Выучив дорогу в царскую ложу, Шаляпин, вскоре после расстрела императорской семьи, вновь пришел туда, но уже по своей инициативе — как проситель хлеба для всей актерской братии. Коллеги попросили Федора Ивановича похлопотать об увеличении пайков. Такой случай выдался во время очередного большевистского сборища в театре, напоминающего более митинг, нежели собрание. На месте царя в ложе уселся наркомвоенмор Лев Троцкий. Шаляпина пропустили к нему:

«Я представлял себе Троцкого брюнетом. В действительности это скорее шатен-блондин с светловатой бородкой, с очень энергичными и острыми глазами, глядящими через блестящее пенсне. В его позе было какое-то грузное спокойствие.

Я сказал:

— Здравствуйте, товарищ Троцкий!

Он, не двигаясь, просто сказал мне:

— Здравствуйте!

— Вот, — говорю я, — не за себя, конечно, пришел я просить у вас, а за актеров. Трудно им. У них уменьшили паек, а мне сказали, что это от вас зависит прибавить или убавить.

После секунды молчания, оставаясь в той же неподвижной позе, Троцкий четко, буква к букве, ответил:

— Неужели вы думаете, товарищ, что я не понимаю, что значит, когда не хватает хлеба? Но не могу же я поставить на одну линию солдата, сидящего в траншеях, с балериной, весело улыбающейся и танцующей на сцене.

Я подумал:

— Печально, но резонно.

Вздохнул и сказал:

— Извините, — и как-то стушевался.

Я замечал не раз, что человек, у которого не удается просьба, всегда как-то стушевывается…»

В этот раз ничего с пайками у Шаляпина не вышло — надо было идти не к военному министру, а к наркому просвещения.