Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Однако певец предполагает, а Бог… В один печальный день голос у Ворошило пропал. Костюмер Большого театра Смирнов свидетельствовал: «Страшный, конечно, был случай, когда Ворошило потерял голос. Все удивлялись, как он вообще тогда допел своего Скарпио. По сценарию в конце первого действия “Тоски” он поднимался по винтовой лестнице и заканчивал свою арию уже на вершине башни. Здесь-то у него голос однажды и сорвался. Дирижер срочно “свернул” действие, тут же появился врач, впрыснул Ворошило что-то в горло. И он, представьте себе, допел, “доскрипел”. После этого спектакля у нас он больше не пел…» Сам Александр Степанович рассказывал, что болезнь связок[118]

 началась у него года за три до случившегося. У него была возможность остаться в театре, перейдя на маленькие партии, став председателем профкома, но эти роли его не устраивали. И потому в истории Большого театра он останется не с песнями советских композиторов, а как первый Чичиков в опере Родиона Щедрина «Мертвые души». Александр Степанович так крепко вошел в образ этого делового человека, что после ухода из Большого театра в 1992 году занялся бизнесом в мясной промышленности. Но судьбе было угодно вернуть его в театр — в начале 2000-х Ворошило работал исполнительным директором Большого. Ныне его организаторские способности вновь востребованы…

Как в некоторых первоклассных отелях вывешивают портреты звезд, останавливавшихся под их крышей, так и стены Большого можно было бы украсить галереей побывавших в нем иностранных политиков, имена которых остались в истории. И это мы еще не назвали других «друзей», среди которых — Джавахарлал Неру и Индира Ганди, Гамаль Абдель Насер и Реза Пехлеви, Мухаммед Дауд и Хайле Селассие, Франсуа Миттеран и Гельмут Коль и даже сам товарищ Ким Ир Сен, не говоря уже о Тодоре Живкове, Густаве Гусаке, а также Фиделе Кастро. Кубинский бородач, пошедший по пути социализма, запомнился балеринам: «Я никогда не забуду, как после “Лебединого озера” он — такой гигант! такой красивый! — с огромным букетом цветов — вы можете себе это представить?! — перелез через барьер правительственной ложи и вышел прямо к нам на сцену!» Фидель еще бы остался, но революция позвала его в дорогу.

«Лебединое озеро» превратилось в такой же товар для продажи на экспорт, как осетровая икра в больших синих банках, водка «Московская Особая» и матрешка. Было бы несправедливо не дать слово главной лебеди советского народа Майе Плисецкой, перевидавшей многих вельможных зрителей в царской ложе за три десятка лет, что она танцевала в этом балете. Плисецкая рассказывает и о том, с каким трудом ей удавалось преодолевать «щетину сцены» — так называли в театре правительственную охрану:

«Для гостей я натанцевалась всласть. Кого только не угощали “Лебединым” со мною. Но об одном “высоком госте” расскажу подробнее. В Москву наведался Мао Цзэдун. Великий кормчий народов Востока. Чем его потчевать? Никаких сомнений — порадуем Председателя Мао революционным балетом “Красный мак”. Но когда пожалует партийный вельможа, сообщено не было. Дирекция давай ставить “Мак” через день. День танцует Уланова, другой — Лепешинская. А Мао все не идет. Вдруг звонит Лавровский (было воскресенье): “Завтра выходной отменяется. Ты танцуешь ‘Лебединое’ для Мао Цзэдуна (то есть в понедельник), уж не подведи”. На календаре 13 февраля 1950 года.

Охрана в тот день была удесятерена. Думали, что и Сталин пожалует на балет со своим закадычным дружком. Стража просто бесновалась во бдении. Особый пропуск, который успели отпечатать ретивые блюстители за ночь, проверялся у каждой без исключения двери. Его надо было держать при себе в лифе пачки на груди. Вы понимаете, что перед “Лебединым” надо хорошо разогреться. И вот я предъявляю и предъявляю свой пропуск стражам, извлекая глянцевый кусочек картона из своей груди и упаковывая его обратно. Надо добраться до шестого этажа, где тренировочный зал. И там безмолвный страж в обвислом пиджачке. Я греюсь, а он не спускает с меня глаз. Но взгляд суровый, бдительный, бесполый. Размялась. И по второму разу — тем же стражам, тот же пропуск.

Но Сталин не пришел. Дела всемирной революции отвлекли вождя пролетариата от хореографии. А щекастый Мао — тут как тут, в царской ложе. И перед выходом на сцену, там, где у нас ящик с канифолью, те же безликие, бесполые чекисты, буря тебя глазами, все сверяют твой пропуск с твоей сомнительной личностью. И я танцую все “Лебединое” со специальным пропуском в груди — оба адажио, вариации, уход, фуэте. Не покидает мысль: вдруг на шене или прыжке пропуск выскользнет и ворошиловские стрелки в ложах примут его за новейшее взрывное устройство и откроют по мне огонь. Чем не Кафка… В конце спектакля растроганный Мао шлет на сцену гигантскую корзину белых гвоздик. Выясняем — Председатель сам пожелал зреть “Лебединое”. Для благоверного китайца красный мак — символ наркотика, порока. Не все то революционно, что “алеет”…»