Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой

Первое отделение. Александр Александров — «Кантата о Сталине», Серафим Туликов — «Мы за мир», Иван Дзержинский — «Идут коммунисты вперед», Александр Жаров — «Сталин — это мир!» (стихи). Далее — русская классика: Глазунов, Римский-Корсаков, Чайковский, Глинка, грузинские национальные композиторы. Затем опять — Борис Александров «Здравица Октябрю», ария из оперы Данькевича «Богдан Хмельницкий» (вокал — киевлянин Борис Гмыря), наконец, китайский танец с барабанами в исполнении ансамбля Игоря Моисеева.

После антракта — второе отделение. Лаптев «Приветствие товарищу Сталину», русская народная песня «Куманек», эстонские танцы, танец «Партизаны» моисеевского ансамбля, азербайджанские народные песни (пел Бюль-Бюль) и грузинские народные танцы. Всё. Конец. Среди исполнителей, выходивших в таких концертах на сцену, лучшие певцы Большого — Огнивцев, Михайлов, Козловский, Лемешев, Масленникова, Давыдова, за дирижерский пульт в течение всего вечера вставали обычно, сменяя друг друга, Голованов, Мелик-Пашаев, Кондрашин, Файер.

Приведенный пример ярко иллюстрирует желание чиновников всячески угодить Сталину наряду с боязнью и страхом. О каком бы то ни было вкусе и речи не идет. Впрочем, окружение властителей в основной своей массе всегда отличалось дремучестью и жутким незнанием элементарных вещей, что отмечал еще Владимир Теляковский[120]

.

Хотя если говорить о направленности концертов в Большом театре, то они как раз характеризуют заурядный вкус самого Сталина. Его любовь к народному творчеству отражает огромную значимость последнего в глазах вождя, сравнимую разве что с лучшими образцами профессионального музыкального искусства, а то и превосходящую их — все эти симфонии, сонаты и квартеты. В балете ему нравятся опять же национальные танцы — это, собственно, и есть для него пример классической хореографии. А вершиной музыки для Сталина является вокал[121].

В такие дни участников правительственных концертов держали в театре с утра и до вечера. «Как-то раз, — вспоминает Тимофей Докшицер, — репетиция затянулась до вечера — особая комиссия оценивала программу, в которой участвовали исполнители из разных республик, кого-то принимали, кого-то отвергали — главным образом из идейных соображений. Одновременно тихо и незаметно работали режиссеры, постановщики, осветители. Лишь к вечеру нас отпустили на часок погулять. Я прошелся вокруг Театральной площади и возвращался к театру вдоль гостиницы “Метрополь”. На переходе проспекта Маркса я остановился. С площади Дзержинского, от дома КГБ, ехали машины с зажженными фарами, к театру начали съезжаться руководители государства. Один сигнал зеленого светофора я пропустил — подземного перехода тогда еще не было. В это время проехали три машины, кто в них был, я не разобрал. Следующим светофором я перешел улицу, и около Малого театра, у памятника Островскому, кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся и увидел милиционера двухметрового роста: “Документы”. Я был очень самоуверен и даже похвалил его за бдительность. Мои документы со специальным пропуском на вход в Большой театр в этот вечер не вызвали подозрения, и он разрешил мне следовать дальше.

Кто же “засек” меня, кто заметил, что я, в отличие от всех прохожих, не перешел улицу на зеленый светофор и остался стоять? После этого случая я стал замечать: в толпе всегда дежурили специальные люди — в обуви на меху, в теплой одежде и с радиопередатчиками. Они проверяли толпу, “отлавливая” всех подозрительных. У нас в театре работал скрипач Яша Шухман — весельчак и жизнелюб. Вечерами он любил играть в карты. Однажды на Старом Арбате — узкой улице, по которой по ночам проезжал кортеж машин, везущих Сталина на дачу, — Яков вышел из подъезда, улица была пустынна. Увидев фары подъезжавших машин, он поднял руку — и в ту же секунду кто-то втащил его обратно в подъезд… Ему повезло: он остался жить и даже продолжал работать в театре, но уже никогда его не допускали к правительственным концертам, никогда он больше не получал специального вкладыша в свой театральный пропуск. Даже на панихиду по случаю похорон Сталина, которая проходила не в театре, а в Колонном зале Дома союзов, его не допустили». Не пустили и Галину Вишневскую: молода слишком!

В случае несогласия артистов и музыкантов с действиями правительственной охраны, их дальнейшая судьба не внушала оптимизма. Скрипач Юрий Елагин вспоминал обстановку в своем театре в конце 1930-х годов:

«— Предъявите документы, товарищ, — услышал я тихий, но очень уверенный голос. Тут только я обратил внимание на человека в синем костюме и в военных галифе, стоявшего у этой двери и проверявшего документы у всех входивших. Подавив возникшее у меня инстинктивно чувство внутреннего протеста, я достал театральное удостоверение и протянул его человеку в галифе. Он долго, внимательно читал его и сверял фотокарточку с моей физиономией.