Поздний бунт. Андрей Старицкий.

- Да. Мне о тебе, князь, дядя много рассказывал считая своим другом. Очень, как он говорил, близким. Надеюсь, то, что дядя теперь в опале, не изменило вашей взаимной приязни.

- Не могу ничего сейчас сказать об отношении ко мне твоего дяди, а мое не изменилось.

- Вот и пособи попавшему в опалу.

Столько искренней печали было в глазах Елены Глинской, столько умоляющей нежности, что князь едва не ответил согласием. С трудом пересилив себя ради своего благополучия, ради благополучия сына-наследника престола, он ответил со вздохом:

- Рад бы в рай, да грехи не пускают. Не одолеть мне гнева царя Василия Ивановича. А стану назойливо канючить, сам окажусь в опале.

- Стало быть, приязнь по боку?

Упрек справедливый, от которого нет смысла открещиваться, остается одно - дать совет.

- Подскажи отцу, пусть челом ударит государю.

- Он хуже тебя трусит. Ждет со дня на день, когда его под стражу возьмут, хотя какого ляда его оковывать. Тише воды, ниже травы живет.

- Не суди так строго отца. Все мы под Богом ходим. - И вдруг, словно кто-то подсказал князю выход из положения: - А ты сама. С тебя какой спрос? Хлопочешь за любимого дядю. Не обвинят же тебя в пособничестве изменнику.

Роковым оказался совет.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Несколько раз отказывался Василий Иванович принять с челобитием племянницу заточенного Михаила Глинского Елену, но она продолжала добиваться своего, все более и более обрастая поклонниками. Особенно рьяно помогал ей князь Овчина-Телепнев[126], думный боярин, молодой летами и пригожий внешностью. Поговаривали, будто положил он глаз на княжну Елену, и та отвечает ему благосклонностью. Что ж, дело молодое, житейское. Всех бояр и дворян удивляло одно: княжна Елена не проводила дни в кругу сенных девушек за вязанием кружев или вышиванием, в ожидании сватов, а могла, не пряча волосы под кокошник, появляться на людях без сопровождавших ее и даже - о ужас! - встречаться свободно с князем Телепневым, как со своим братом или отцом, беседовала с ним, не стесняясь осуждения.

Князь Овчина-Телепнев, поначалу робевший при таких необычных встречах, нарушающих вековые устои, постепенно привык к ним и тоже перестал обращать внимание на косые взгляды придворных и даже думных бояр, на их презрительные плевки себе под ноги. Когда же княжна попросила его о помощи, он дал ей слово, что расшибется в доску, но добьется, чтобы царь допустил ее к себе. Однако он не пошел со своим словом к царю - о его хлопотах Василий Иванович даже не догадывался - князь принялся исподволь склонять на свою сторону царева духовника и особенно митрополита Даниила[127]. В конце концов, это привело к успеху.

И вот княжна Елена оказалась в малом тронном зале. Василий Иванович восседал на троне, будто принимал не мало влиятельную княжну, а посольство иноземное. За троном стояли белоснежные рынды с серебряными топориками на плечах, на лавках у стен расположилось несколько дюжин бояр и дворян.

Не оробела Елена от такого приема, поклонилась Василию Ивановичу в пояс, и когда княжна распрямилась, неспрятанные под кокошник волосы обрамили ее Прекрасное личико, что невольно приковало взор Василия Ивановича, и она обволокла государя нежно-озорным взглядом, вовсе не напяливая на лицо маску тоскливой грусти.

Василий Иванович обомлел. Он старательно делал вид, что внимательно слушает просительницу, нолишь слышал ее мягкий грудной голос, вовсе не улавливая смысл ее слов; видел ее озорной завораживающий взгляд, ее пышные слегка волнистые волосы, ниспадающие на плечи, словно бармина, ловко сплетенная, приятный румянец щек и яркость губ маленького ротика.

Ответил Василий Иванович на просьбу княжны решительным отказом. Он не мог простить измены и вовсе не осуждал себя за нанесенную князю Глинскому обиду, за открытый обман. Он, государь, действовал в интересах державных, а Глинский же изменил державе, радеть за которую присягал крестоцелованием.

Потухли глазки княжны, взволновавшие царя своей озорной открытостью, глубокая тоска увиделась Василию Ивановичу в них. Княжна, поклонившись вроде бы нехотя, все так же частошажно, только без прежней бодрости, с какой вошла, покинула малый тронный зал.

Отпустил царь бояр и рынд, сам же остался сидеть на малом троне в какой-то приятной истоме, прежде никогда не испытанной. Он ни о чем не думал, лишь видел перед собой потухший взор красавицы княжны. Хмыкнул наконец: «Седина в бороду, бес в ребро».