Пожиратели тьмы: Токийский кошмар

Через пять лет после смерти Люси и спустя пятьдесят шесть месяцев с первого появления в суде Ёдзи Обара начал выстраивать собственную защиту. Все места в зале были заняты. В первом ряду усадили Тима и Софи Блэкман, которые прилетели на судебное заседание; по мере развития событий полицейский переводчик делал для них заметки. Обара сидел между охранниками и, как всегда, по максимуму отвернулся от зрителей к судьям. На нем был светло-серый костюм; лицо покрывала бледность, как у того, кто давно не видел солнечного света. Поднявшись на трибуну для свидетелей, обвиняемый старательно избегал смотреть в сторону Тима и Софи.

За несколько недель до этого заседания вся команда защитников Обары погрузилась в напряженную атмосферу ожидания. Сама способность терпеть такого трудного клиента превращала адвокатов в интересную для меня группу. И они на удивление откровенно отзывались о своем клиенте и его ожиданиях.

– Его настроение постоянно меняется в ходе разбирательств, – рассказывал мне один из них. – Мне кажется, в каком-то смысле он почти отчаялся. Его терзают смешанные чувства, раздражение и неуверенность в победе. Есть риск, что его признают виновным, а он отчаянно жаждет оправдания. Бравада без конца сменяется страхом.

Тогда я впервые предпринял попытку пообщаться с Обарой. Его защитник отказался говорить со мной лично, но согласился передать письмо с просьбой провести в тюрьме интервью, а также список предполагаемых вопросов. Ответ, написанный другим адвокатом, но явно продиктованный самим Обарой, прислали мне по факсу. «Следователям не известны многие ключевые моменты дела, – говорилось в факсе. – Мы верим, что факты касательно, например, вопроса № 5, главного в вашем списке, мистер Пэрри, также прояснятся… В будущем мы готовы предоставлять вам свежие новости, потому что, как сказал мистер Обара, вы пишете для населения родины Люси».

Мой пятый вопрос гласил: «Вы заявили, что не причастны к смерти мисс Блэкман. Кого вы считаете виновным?»

Полиция и прокуратура больше года расследовали дело о смерти Люси Блэкман. Обара потратил на это пять лет, десятками нанимая адвокатов и частных детективов и посылая их в разные уголки страны. Версия событий, представленная прокуратурой, изобиловала подробностями, указывающими на Ёдзи. Ему требовалось противопоставить ей собственную картину реальности – настоящий шедевр.

И теперь Обара с трибуны начал зачитывать вслух свое вступительное заявление, занявшее целую стопку исписанных от руки страниц.

– Правда о том, кем была Люси, опозорит и огорчит ее семью, – мягко шепелявил он. – Родители хотят видеть свою дочь чистым созданием, сестра хочет уважать сестру. Я не собирался уничтожать ее образ в их душе и не изменил бы своему решению скрыть ее истинное лицо, но именно из-за этого решения я и оказался в столь ужасном положении.

Линия защиты Обары развивалась по двум направлениям. Первое – бесконечными вопросами подрывать доверие к каждой строчке версии обвинения, колоть в ее слабые места и обнажать пробелы, а также развенчивать детали собственными обескураживающими подробностями. Второе – нарисовать альтернативный портрет жертвы. В этом и состоял «эксклюзив», которым удостоил меня Обара во втором факсе, присланном незадолго до заседания. По словам Ёдзи, она была вовсе не той жизнерадостной девушкой, какой описывали ее семья и друзья, а терзающейся, склонной к саморазрушению бедолагой, умершей от передозировки нелегальных наркотиков.

При перекрестном допросе, когда вопросы задавали его адвокаты, Обара начал цитировать дневник Люси, параллельно переводя его на японский язык. Он выбирал те места, где девушка описывала самые грустные мысли: перепады настроения, одиночество и тоску по дому, неудачи на поприще хостес и зависть к успеху Луизы. «За эти двадцать дней мы выпили столько, сколько не пили за всю свою жизнь, – читал Обара. – Я устала от похмелья и вечных долгов… Я чувствую себя ненужной… Я все время плачу… Я чувствую себя уродкой, жирдяйкой, невидимкой… Ненавижу себя, ненавижу эти волосы, это лицо, этот нос, азиатские глаза, родинку на лице, зубы, подбородок, профиль, шею, сиськи, жирные бедра, толстый живот, отвислую задницу. Я НЕНАВИЖУ это родимое пятно, эти позорные ноги, я такая безобразная, уродливая и посредственная».

Четвертого мая Люси написала про «вечную охоту на… музыку (что угодно, только не Крейг Дэвид), открытки и „колеса“». Полицейский переводчик изобретательно прочитал самое обличающее слово на японский манер, «кореса», и объявил бессмыслицей.

– Однако я консультировался с пятью профессиональными переводчиками, – возражал Обара в суде, – и все они согласны, что слово читается как «колеса».

– Что означает «охота на открытки и „колеса“»? – спросил адвокат, который, похоже, снова зачитывал подготовленные заранее вопросы.

– Когда молодые люди путешествуют, они обычно покупают открытки, – с апломбом объяснил Обара. – А у наркоманов принято покупать открытки вместе с «колесами».