Позорный столб (Белый август)

Первым было воззвание, подписанное главнокомандующим трансильванской армии генералом Мардареску и начальником генерального штаба Панаитеску, состоявшее из пяти параграфов, которое призывало население столицы сохранять спокойствие. В заключение было указано, что «те из жителей, кто нарушит порядок, устно, в письменной форме или жестом нанесет оскорбление румынской армии, подлежат суровому наказанию по законам военного времени».

Второе обращение на трех языках извещало прохожих, что каждый, кто укрывает у себя большевиков, будет расстрелян на месте.

Третье призывало к сдаче оружия и угрожало тем, что «по истечении двадцати четырех часов будут проведены обыски во всех домах и у кого будет найдено оружие, тот предстанет перед военным трибуналом».

В общем, румыны поторопились прийти в этот дом, отнюдь не руководствуясь угрозами, содержащимися в обращениях. Этих обращений они еще и не читали, да и вообще чихали на них. В сущности, Дубак и его мамаша, как и все прочие венгры, храпящие в доме номер восемь по улице Надор, — быть может за исключением Ференца Эгето — интересовали их ни на йоту больше, чем миллион прочих жителей Будапешта. Они получили приказ начать с этого дома исключительно из-за Виктора Штерца.

Виктор Штерц тем временем сидел взаперти у румын, в каморке на площади Петёфи. Сигары у него все вышли. Он не спал. Боясь заснуть, он всю ночь напролет просидел согнувшись на жесткой скамье, посылая на дно Дуная всех сочинителей католических песен. Он ждал своего освобождения и даже не предполагал, что в дом номер восемь по улице Надор в качестве представителя румынских военных властей, действующих с завидной оперативностью, уже отправился ретивый отряд, чтобы произвести обыск. Из постели был вытащен мирно похрапывающий шестидесятидвухлетний отец поручика, всеми уважаемый Янош Штерц. У седого как лунь колбасного фабриканта требовали оружие, грозили смертью; потом заявили ему, что всякое сопротивление и утаивание оружия бесцельны, ибо сын его, находящийся сейчас под арестом, по всей вероятности, будет расстрелян и так. Квартиру обыскивали самым тщательным образом, да это и не удивительно! Из шкафов вытащили белье, перерыли кровати, вспороли штыками два матраца; комплекты роскошно переплетенного «Иллюстрированного семейного журнала» и «Всемирную историю» Толнаи сбросили с полок, заглянули в дымоход камина, от избытка усердия детально исследовали даже эластичный грыжевый бандаж колбасного фабриканта, проверили оборотную сторону акварельных пейзажей Не-огради, в двух местах оторвали от стен обои; вделанные в стену потайные сейфы ими обнаружены не были. Почтенный Янош Штерц с подагрическими ногами, в ночной сорочке и домашних туфлях вынужден был лично проводить их в чулан.

— Ага! — с язвительной ухмылкой воскликнул один солдат и каминными щипцами хорошенько перемешал в огромном бидоне свиное сало. Офицерской саблей Виктора Штерца вскрыли два мешка с мукой высшего качества и перерубили пополам восемь колбас показавшейся им подозрительной салями.

— Папаша, у тебя здесь жратвы хоть отбавляй, а? — сказал по-венгерски румынский солдат с лихо закрученными усами и алчно оскалил зубы, уставившись на убеленного сединами колбасного фабриканта, одного из самых гнусных скопидомов во всем Будапеште, сделавшего огромные запасы продовольствия.

Унесли они с собой одну лишь побелевшую от муки высшего сорта офицерскую саблю изнывавшего в арестантской каморке Виктора Штерца. В гостиной и столовой, которые пока еще занимала вселенная по ордеру рабочая семья, обыск производили менее тщательно, один бог знает отчего.

Зато Лайош Дубак чуть опять не попал в историю. Так уж случилось, что именно в тот момент, когда раздался стук в дверь, он увидел во сне свою белотелую Маришку. Ему снилось, что она все-таки вернулась и робко стучится в кухонную дверь. Он внезапно проснулся, и сердце его отчаянно заколотилось. В дверь в самом деле стучали! Правда, не женской рукой, но в этот момент логика у еще не совсем проснувшегося Дубака дремала. Он сорвался с кровати и пулей бросился к двери. Проснулась и его мать.

— Маришка? — спросил Дубак и распахнул дверь.

В кухню ворвались румыны.

— Это же произвол! — крикнул ошеломленный Дубак.

Его оттолкнули.

— Что такое? — рявкнул один из вошедших по-венгерски.

— Прошу вас, господин подполковник еще днем меня отпустил! — сообщил им Дубак, решив, что румыны, должно быть, передумали и явились продолжать дневную экзекуцию.

Его толкнули лицом к стене, и он стукнулся о нее головой; пока производили обыск, он стоял с поднятыми руками, босой на каменном полу. Наконец румыны ушли. Тогда из комнаты вышел Лайошка, на лице которого было написано искреннее разочарование и сказал:

— Они не оставили хлебца.

Дубак старший громко чихнул и принялся укорять сына за его непомерную жадность.

Потом он натянул брюки, и трое Дубаков вышли на галерею, где собрались уже все жильцы дома; румыны орудовали в третьем этаже, оттуда доносились истошные вопли, а в воздухе кружились нежные пушинки из чьей-то распоротой пуховой перины.