Предатели

Как они общались потом, в Израиле? По большей части мирно. Там их идеологические расхождения утратили смысл и были задвинуты на дальнюю полку. Более того. Людей, которые не выдержали и прогнулись под нажимом КГБ, простили. На общих сборищах их больше не чурались. Людей посторонних этот поворот дел удивил. Но когда ты сам через такое прошел, легче простить, чем не прощать. Ты ведь еще помнишь, как тебя самого накрывали приступы отчаяния. Кто мог похвастаться стальным характером? Очень немногие. С Собелем обошлись круто. Но он замечательно держался. И, надо отдать им должное, Хава Марголис и Саша Портной, оба были — кремень. Он говорил с людьми, которые знали, как они сидели, читал их книги. И не сомневался в их правдивости — не то что они в его. А другие старались держаться, да не все смогли. Никого из них не учили, как себя вести себя на допросах. Они разве что читали Есенина-Вольпина^[14], его «Памятку для тех, кому предстоят допросы». В ней советовалось хранить молчание. Но хранить молчание можно неделю, две, месяц. А потом все равно приходится что-нибудь сказать. Особенно если следователь предъявляет факты, и среди них попадаются верные. Ты узнаешь, что другие дают показания, и задаешься вопросом: а есть ли прок от того, что ты молчишь. Будешь твердокаменно молчать — загремишь по полной. Так все и рассуждают. Успокаивают свою совесть. Но вот печальная ирония: тех, кто прогнулся, простили, а он выстоял, и на него-то и набросились с обвинениями. Причем обвинили как раз в том, что он выстоял и за это обрел почет и славу. Как будто он все это подстроил. Как будто специально раздувал интерес к своему делу. Как будто он не сидел в тюрьме, как и другие. За что ему досталась такая слава? Уж точно не за красоту. Если он и привлек — причем несоизмеримо с другими — внимание всего мира, то только благодаря Мирьям. У Хавы, Саши и Шапиры не было такой душевной, преданной, прекрасной молодой жены, которая ходила из посольства в посольство, из «Хадассы»^[15] в «Хадассу», добиваясь его освобождения. Не его вина, что мир обожает любовные истории.

А теперь он предал Мирьям, и грянул новый скандал. И как только он умудрился? Столько скандалов за одну не такую уж долгую жизнь! Первый скандал словно проторил дорожку следующим. Однажды привлек к себе мировое внимание — легко привлечь его и во второй раз. Особенно если дело касается какого-нибудь китча. Подарил миру историю любви — считай это первой главой романа. Далее должна последовать история ненависти. Такое мир готов потреблять в любых количествах. Своим первым скандалом, первой известностью он обязан Танкилевичу. Вторым — Шапире с его злобой. А за этот последний ему остается благодарить лишь себя.

Котлер посмотрел на стоявшего перед ним человека. Танкилевич медленно закипал. Котлер, хотя у него было полное право яриться, сохранял спокойствие, а Танкилевич распалялся, хотя никакого права не имел.

— Вот оно как, Хаим. Что бы там себе ни думал, но судьба снова свела нас. Что мы должны извлечь из этой короткой встречи?

— А что из нее можно извлечь?

— Не знаю. Раньше знал, очень хорошо знал. В тюрьме, особенно в одиночной камере, я сочинял длинные речи, надеялся однажды все тебе высказать. Оттачивал язвительные фразы, думая, что тебе на них нечего будет возразить и я сотру тебя в порошок. При желании из них можно было бы составить целую библиотеку. Я мерил шагами камеру и произносил их с гамлетовским пылом. А что еще мне оставалось?

«Котлер мысленно составлял речи и письма, сочинял диалоги? — подумал Танкилевич. — Что ж, он такой не один». На библиотеку, говорит, хватило бы? У Танкилевича таких томов набралось бы не меньше. Но говорить об этом Котлеру он не собирался.

— У меня был брат, — сказал Танкилевич. — И это я сделал ради него. Чтобы его спасти. Вот и все. У меня был младший брат, вор и дурак, и, чтобы спасти его жизнь, я пустил под откос свою.

— Чью это жизнь ты пустил под откос?

— А, — отмахнулся Танкилевич. — Ты получил тринадцать лет. Ну да, мне жаль, что тебе пришлось отсидеть. Но все и так к тому шло. Не меня, все равно кого-нибудь нашли бы, чтобы повесить на тебя срок. А вот я отмотал те же самые тринадцать лет, да еще кучу сверх.

Танкилевич так и видел, как эти годы громоздятся один на другой и рассыпаются в прах. Брата арестовали в шестьдесят четвертом. Значит, уже сорок девять лет, как он не хозяин своей жизни. Ему тогда едва минул двадцать один год. Брат был двумя годами моложе. Вместе с родителями Танкилевич пошел в алма-атинское отделение КГБ, чтобы умолять смягчить наказание. В итоге родители предложили ему пожертвовать собой ради брата. Мать рыдала, отец настаивал. Жизнь брата внезапно оказалась в его руках.

— Брат тайком вынес золота на восемь коренных зубов, и его приговорили к смертной казни. Он был бедовый и нахальный, но восемнадцать лет — это ведь почти ребенок. Что мне оставалось делать — позволить его расстрелять?

— Значит, вместо него — меня?

— Да тебя бы не расстреляли.