Предисловие к жизни

— В центре мы выскочили из трамвая и по дороге к Гальке решили походить, погулять, посмотреть иллюминацию. Прошлись аж до Москвы-реки. Столько огней, Маринка, еще никогда не было столько огненных гирлянд, кумача и украшений! И везде огненная цифра пять, потом пять гаснет и возникает ослепительная громадная четверка. И всюду тринадцать, тринадцатая годовщина Октября. Ты как считаешь эту цифру вообще? Все ее не любят, а я считаю счастливой. Разве не здорово, что фактически с тринадцатой годовщины начался наш рабочий стаж?

Уж поздно было, а около Дома союзов множество народу — гуляют и просто стоят, смотрят. Детей почему-то множество (ведь спать пора). Всех наряднее Могэс, мне даже приснились потом могэсовские огни. То возникает сиянье, то гаснет, погружаешься в темноту, а в глазах все равно продолжает гореть и пылать. Кружится все и отсвечивается в воде, вода словно горит, то вспыхивает, то гаснет.

Но я тебе главное не сказала, слушай. — Лена понизила и без того чуть шелестящий шепот. — Мы вошли на Красную площадь, она запружена людьми, не протолкнешься. Идем, пробиваемся, к Могэсу решили выйти. Борис вдруг повернулся к Кремлю и говорит: «Что ж это мы, ребята?» — «Ты что, Борис?» — спрашивают, а я сразу поняла, о чем он. Можешь понять? Ведь сколько времени площадь была отгорожена, вся в досках, привыкли, что перестраивается Мавзолей. И мы не сразу поняли: загородки-то сняты! Новый Мавзолей стоит — каменный, гранитный, мраморный. По очертаниям такой же, как и деревянный, — и совсем другой. Прекрасный, строгий, величавый. Люди смотрят и не уходят.

Борис взял меня за руку, и я вижу — он очень волнуется. «Никогда, — говорит, — никогда не забуду! Отец меня на похороны Ильича взял, мне и десяти еще не было. Вот на этом же месте мы с ним стояли. Он плакал, как ребенок, я первый и последний раз видел, чтоб отец так плакал. И мне необыкновенно тягостно было, тоже хотелось плакать, но я не мог: был потрясен отцовским горем. Он говорил: «Сыночек, наш Ленин умер, пойми… И запомни сегодняшний день навсегда». И вдруг он ахнул, схватил меня и давай щеки растирать. Чудовищный был мороз, и у меня лицо побелело. Бьет меня по щекам, снегом трет и рыдает, не может уняться…»

Лена рассказывала еле-еле слышно и вытирала слезы, нагнувшись над столом. Марина совсем потемнела, помрачнела и тоже вытерла слезы.

— Мариночка, ну, скажи, что с тобой? — помолчав и успокоившись, спросила Лена. — Нездорова или дома неприятность какая?

— Ничего особенного. Здорова, что мне делается! — ответила Марина, не поднимая огромных жутковатых глаз.

Скрывать настроение девочки не умели. Маринино «ничего» не обмануло подругу. Лена знала о трудном положении Марины в семье из-за отчима. После появления братишек, одного и затем другого, мать совсем к ней переменилась, не услышишь доброго слова. Скандал снова или новые грубости — удерет она из дому, не стерпит.

Подруги вместе пошли в цехи за новыми пробами и, вернувшись, продолжали анализы. Тогда Марина, привыкшая всем делиться с Леной, поделилась своими переживаниями.

— Перед праздником Хорлин пригласил Аркадия в гости. Отказаться неудобно, он пошел и потащил меня. Пожалуйста, ребятам не говори, они будут злиться, что променяли праздник на «типа».

— Не понравилось тебе у него? — еле слышно пошевелила губами Лена.

— Вот именно, не понравилось. Любит музицировать (так он и говорит: «музицировать»). Собирается дома целый оркестр, вернее — квинтет. Сам «тип» на скрипке пиликает. Аркадию обрадовались, он хорошо играл — соло и вместе с ними. Музыка-то еще ладно. Гляжу, куда это мы с Арой попали? Старые барыни на вате и кавалеры вроде Дерягина (он тоже был). Жена у Хорлина, говорят, не то княгиня, не то графиня. Противная, скажу тебе, ломучая и злющая, меня чуть ли не в бинокль разглядывала. Пили они вовсю и трепались. Танцевали, и «тип» без конца меня приглашал, отказаться-то неудобно. Вот радость — танцуй с ним и слушай его шуточки и анекдоты! Все хвастался: дома он живет приятной жизнью, делает, что нравится, не то что на заводе, где он исполняет скучные обязанности. Ты, Ленок, рассказывала про вечер, про демонстрацию и про Мавзолей — и мне стыдно стало. Стыдно, противно и обидно: ну зачем мы с Аркой туда пошли?

Марина грустно молчала, и Лена поняла: ее удручают не только воспоминания о танцах с «типом». Видно, поссорились они с Аркой. Переживает, милая чудачка. Сочувствие к подруге не нарушило светлого настроения Лены. Она без конца могла переживать праздничные дни, проведенные неразлучно с Борисом. Он уговорил зайти к нему домой, Лена боялась, и напрасно: родные так хорошо встретили, угостили обедом и пирогами.

— Потом отец с матерью и сестра с малышом ушли прогуляться, и, когда вернулись, мы с Борисом заснули.

Лена не видела и, естественно, не могла рассказать подруге, как родных Бориса умилила эта картина: девушка спала на Борисовой постели, а он, детинушка, дрых сидя на стуле и уронив голову на подушку рядом с ее головой.

— Ах вы, мои чистые дети, самые чистые! — всхлипнула мать и незаметно для отца перекрестила их.