Предсказание

– Никогда не была в России, но то, что делает Миша, – изумительно. Мне хочется ходить за ним и смотреть, как он двигается, сидит. Вот учусь у него танцевать.

– ?..

– Ну да, именно танцевать. Пытаюсь усовершенствовать свою пластику. Пока еще не знаю для чего, но всегдашняя моя мечта была танцевать.

– А кино? Все, что связано с «Кабаре»?

– Конечно, и это тоже. Но больше всего люблю петь и танцевать. А «Кабаре» – что? Это – прошлое. Надо заглядывать вперед. Вы давно дружите с Мишей?

– Нет, мы познакомились здесь. В Ленинграде мы не встречались, но у нас много общих друзей.

– Разве в России шел фильм «Кабаре»? – вдруг спохватывается она. – Я рада, что вы его видели. Но теперь-то я делаю нечто другое.

На следующий день после урока у Барышникова Лайза пригласит меня на новый бродвейский мюзикл «Нью-Йорк, Нью-Йорк», специально написанный и поставленный для нее. На тот самый, откуда до сегодняшнего дня так же, как из «Кабаре», несутся песни, записанные на тысячи кассет и дисков. Прозвучат они и в Москве. При первых же аккордах этих знакомых мелодий зал будет взрываться аплодисментами. «Волнуюсь, как будто мне шестнадцать и я впервые выхожу на сцену. Душа уходит в пятки», – посетует она.

Конечно, сближение двух планет – всегда тайна. Казалось, ни одной точки пересечения в биографиях Барышникова и Миннелли, в истоках их творчества. Разве что неизгладимо тяжело пережитое каждым – самоубийства матерей. Одиннадцатилетний Миша, вернувшись домой после занятий в хореографическом училище, поможет вынуть свою мать из петли; Лайза станет свидетельницей нескончаемых депрессий матери, кумира американцев Джуди Гарленд, ее отравления наркотиками и добровольного ухода из жизни.

И все же схожи были еще и некая сумасшедшая энергетика, бескомпромиссность и самоистребление, когда надо было освоить еще одно пространство. На глазах американцев шло безумие их встреч, общих выступлений, съемок, нескончаемой совместности и несовместимости, появление среди знаменитостей на вечерах, несбыточные планы, болезненно-острый разрыв, а затем долгая пауза необщения. Он – почти исключивший из интервью упоминание о ней, и она – неостановимо по каждому поводу произносящая: «Ми-ша».

Лайза вспомнит его и после концерта в Москве (7 июля нынешнего года). Семнадцать лет спустя.

– Вы нарочно не вспрыгнули на рояль, чтобы сказать о Мише? – спрашиваю.

– Разве я сказала?

– Ну да. Вы сказали: «Мой друг Миша этого бы не одобрил».

– Ваш рояль стоит на роликах, – тоскливо морщится она. – А у меня, как назло, артрит.

Однако на следующем концерте повторилось все то же самое.

Пожалуй, их обоих можно назвать романтиками в искусстве. В поисках идеального, совершенного они меняли лица, жанры, но неизменными оставались стихия музыки и танца, неотразимое сценическое обаяние, тяга к обновлению.

Как-то спросила у Нины Ананиашвили, балерины мирового класса уже в следующем поколении, в чем магия Михаила Барышникова.

– Он единственный великий русский танцовщик, – сказала она, – которому дано с легкостью менять танцевальные жанры от классического балета до шоу на Бродвее и везде оставаться Барышниковым.

В чем-то это и о Лайзе Миннелли. Когда она сегодня появилась на сцене концертного зала «Россия» в коротком черном платье со светлой накидкой и осталась один на один с публикой – ей не понадобились роскошные костюмы, световые эффекты, дымовая завеса и, не дай бог, пение под «фанеру». С первой минуты на сцене она была самодостаточна. Она была Лайзой. Работая без защитной сетки, она полностью отдала себя зрителю, переходя от отчаяния женщины, которая мечтает о наследстве в 88 долларов, к грустным размышлениям любовников, говорящих на разных языках. Редкой выразительности и силы голос, безукоризненная ритмика, умение передать весь спектр человеческих чувств действовали на зал гипнотически. Потому что она ничего не скрывала от нас, не предполагала снисхождения, каждый ее номер был головокружительным трюком без страховки.

За окном проливной дождь. Поверх черного под горло свитера с короткими рукавами стеганка из синего, красного, коричневого. В лице, лишенном макияжа (что почти не меняет его), – ни кровинки, в глазах – усталость. Мы в мастерской у знаменитого Зураба Церетели. Лайза позирует. Усидеть на месте она не может. Ерзая в нетерпении, она все оборачивается на яркие, расписанные маслом полотна и переливающуюся эмаль, развешанные по стенам. Потом вскакивает, нервно курит, перекидываясь парой слов со своим неизменным спутником – джазовым пианистом Биллом Стречем. «Я в восторге, – смеется она, всматриваясь в законченный портрет. – Какая я, оказывается, сильная».

И снова мы разговариваем, она кашляет, говорит в нос.

– Простуда? – спрашиваю.

– Нет, какая-то странная аллергия.

– На что?

– Может быть, деревья цветут. Или вода непривычная.

– Как же выступать?