Предсказание

Костя не мог не отметить про себя этого «на время», но Нина, с ее терпеливой заботливостью и неиссякаемой тревогой за него, была необходима ему каждый день, каждый час. Особенно теперь, в пору его затянувшегося научного кризиса. Он не мыслил остаться без нее в эти дни иссушающих тайных терзаний и гамлетовских вопросов. Поэтому он сказал:

– Ну, если ты можешь в трудный час… – Он страдальчески оглядел Нинины новые брюки-эластик, обтянувшие бедра, и сделал решительный шаг к двери.

– Так надо, – дрогнул голос Нины. – Кроме того, я все равно должна буду уехать.

«Если человек в свое оправдание приводит два аргумента, ни один из них не является истинным», – вспомнил Костя слова своего учителя Анатолия Павловича, но вслух поинтересовался:

– Куда же ты собралась?

– В Ленинград. Двадцатого апреля – трехлетие нашего выпуска. Весь курс собирается.

Нина была учительницей географии в школе. Она любила свои восьмые и девятые ревнивой, всепрощающей любовью, и уехать до окончания учебного года для нее было так же невозможно, как для Кости обрести ежедневный выверенный режим или начать зарабатывать деньги. Впрочем, столь же непонятно было, как посреди весны могли выпустить Нинин курс. Но Костя не стал вдаваться в суть этих исторических неточностей. Он спросил:

– Это окончательно?

Нина снова замялась.

– Видишь ли, я могла бы и отложить Ленинград, но… нельзя же столько тянуть… под видом того, что «материал перестал укладываться» в твою «гениальную концепцию»… Другие как-то укладывают материал! Или, на худой конец, меняют и концепцию.

Костя сделал вид, что не слышал оскорбительной интонации в словах «укладывают материал» и «гениальная концепция». Все это было ему хорошо знакомо, как трещина на дне умывальника, когда он утром споласкивал лицо.

– А как же с твоим переездом? – осторожно напомнил он.

– С переездом? К тебе? – Она выглядела так, будто впервые об этом слышит. – Переезд придется отложить.

– И надолго?

– До окончания твоей работы.

– Понятно, – процедил Костя, – более чем…

«С чужого голоса, – подумал он, – это ясно, но с чьего? Неужто Анатолий Павлович?»

– И запомни, – кивнул он едко, – люди – не запланированные географические маршруты. Их не поменяешь в зависимости от обстоятельств. – Он величественно кивнул Нине и, собрав осколки мужского достоинства, удалился.

– Не прозевай обед! – весело крикнула Нина вдогонку, убедившись, что угроза подействовала. – «Последний, воскресный», – пропела она на мотив «Последнего троллейбуса» и захлопнула дверь.

Больше часа Костя бродил по ранее политой Москве, не замечая свежести скверов и настойчивого призыва женских глаз, пока ноги сами не принесли его на Арбат к букинистическому.

Подробность не знал вышеизложенных обстоятельств. Он чувствовал свою силу и, не вникая в причины плохого Костиного настроения, настаивал:

– Могу оказаться полезным в деле, которого вы добиваетесь давно.

– Добиваюсь? Я? – удивился Костя.

– Да, вы, – безмятежно подтвердил Подробность. – Есть рукопись. Редкостнейшая притом. – Он высокомерно поджал губы, и его подбородок, наращенный как тесто, мрачно замер в великолепном семиступенье.

– Какая именно? – не удержался Костя.

– Касательно вашей темы… Подлинная переписка Сухово-Кобылина с француженкой Симон-Деманш, протоколы следственной комиссии по их делу об убийстве. Ей-богу, не вру. И еще одна подробность…

Костя оцепенел. Нет, даже не оцепенел, в нем напряглась каждая клетка, и он вытянул шею навстречу голосу букиниста, как будто сама его вибрация помогала ему обнаружить намерения собеседника. Переписка гениального создателя комедий о Кречинском, Расплюеве и Тарелкине с его возлюбленной, убитой таким зверским образом, переписка, которая, как предполагалось, сгорела во время опустошительного пожара в родовом имении драматурга – Кобылинке – 19 декабря 1899 года, могла наконец устранить непримиримые противоречия, возникшие на пути выводов его диссертации «Трилогия А. В. Сухово-Кобылина – сатирическое разоблачение века».

Ведь если без блефа, дела Кости были из рук вон плохи. Он запутался в дебрях фактов и готов был капитулировать. Он знал, как исписанную стену в своем парадном, Литературный архив, дела, хранящиеся в ленинградском Центре-архиве, объемистый том «Записок», изготовленный для членов Государственного совета при Николае I, рукописи пьес и бесконечное число страниц, дневников и писем Сухово-Кобылина, написанных невыносимым почерком. А после всего этого еще горы последующих литературоведческих нагромождений и апокрифов, воздвигнутых мемуаристами и исследователями.

И что же: чем дальше он входил в суть этой трагедии, тем менее понимал ее. Был ли причастен автор трилогии к убийству своей возлюбленной или нет? Казалось бы, к чему ему доподлинные факты жизни художника? Творения Сухово-Кобылина и есть суть его жизни, души, его эстетика и этика. Но Костя уже не мог относиться к Сухово-Кобылину только как к теме. Ему важен был человек. Его судьба, его побуждения.

И он начал разбираться в побуждениях.