Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше

По правде сказать, середина рассуждает разумно. Противоречий и расхождений в таких принципиально важных делах нельзя допускать. А страсти кипят. Уж очень хочется депутатам уесть короля, поскольку Декларация прав мыслится ими как заслон и гарантия от деспотизма. Конечно, они заблуждаются. От деспотизма не спасешься никакой декларацией, поскольку любая декларация – только слова. Спорят жестоко. Кафедра готова взорваться от пылких, большей частью неопределенных речей. Наконец находится депутат, который рассуждает приблизительно так. Декларация на то и декларация, чтобы – выдвигать общие принципы, так сказать, провозглашать идеал, а конституции даются для повседневного пользования, в конституции об идеалах можно и позабыть.

В сущности, это мысль гения. Вновь на первое место выходят умы. Работа кипит. Принимается статья за статьей. Упор делается на то, чтобы в каждой статье на первое место выдвигалась нация, а король стоял на втором. Всего две недели, после ночи энтузиазма, уходит на новые споры, препирательства и уточнения. Двадцать шестого августа 1789 года Учредительное собрание наконец принимает французскую Декларацию прав человека и гражданина, между прочим, как образец для всех других наций, которым приспичит совершить у себя революцию.

Вновь ликует Пьер Огюстен Карон де Бомарше. Имеет полное право. И на этот раз только в стенах своего кабинета, возможно, снова при зажженных свечах. В его глазах эта декларация прав человека и гражданина не что иное, как переписанный и перефразированный монолог Фигаро из пятого действия, которому так неистово рукоплескала парижская публика сто спектаклей подряд.

В самом деле, он пробегает вступительную статью. О чем она говорит? Говорит она как раз о том, что единственной причиной всех общественных бедствий и разложения правительств, читай: Альмавивы, является забвение естественных, неотчуждаемых и священных прав человека и гражданина, почти так, как в его комедии слуга упрекал своего господина за то, что тот всего лишь дал себе труд родиться. Декларация, как и его монолог, должна напомнить об этих правах, содействовать их уважению со стороны исполнительной власти и дать нации простые и бесспорные принципы, на основе которых все требования граждан будут всегда обращены к поддержанию конституции и к всеобщему счастью. О, Альмавива! О, Фигаро!

Ну, дальше всё в том же духе. Утверждается всем известная мысль, которую Пьер Огюстен разделяет с тех пор, когда в детстве читал английского писателя Ричардсона, что люди рождаются свободными и что, по этой причине, должны быть и равными в правах. Какие это права? Те самые, о каких твердит Фигаро: право собственности, право безопасности и право сопротивления угнетению. Не чужда его обаятельному герою и мысль, что принцип всей верховной власти находится существенным образом в нации и что закон является выражением её общей воли. Не менее ценная и не менее близкая мысль: все граждане должны быть одинаково допущены ко всем званиям, чинам и общественным должностям, по своим способностям и без иных различий, кроме тех, которые существуют в их добродетелях и талантах.

Пьер Огюстен, конечно, доволен, что такая Декларация наконец появилась, но ничего нового в ней не находит. Неожиданность для него таится в другом. Человек он сугубо практический и не сомневается в том, что пока это только бумага, на которой напечатаны очень неглупые и очень неплохие слова, но только слова, не больше того. Провозгласить – не значит осуществить. А что происходит у него на глазах? Депутаты принимают эти неглупые и неплохие слова, страшно гордятся своим замечательным подвигом и преспокойно переходят к производству новых неглупых и неплохих слов.

А тем временем Париж голодает. В Париже мало или почти не существует работы. В Париже ничтожные заработки. В Париже мало или почти отсутствует хлеб. Цены на хлеб взлетают под небеса. Не каждый, у кого имеются деньги, его может купить. У кого денег нет, остаются без хлеба. Когда он прогуливается для пользы здоровья или марширует в синем мундире с трехцветной кокардой на шляпе, он видит громадные очереди, которые именуют хвостами. Они возникают ранними утрами и тянутся до конца дня. В них ругаются и дерутся. Ораторы с новым пылом кричат, не совсем понимая, кто на этот раз виноват: коварный король или бестолковые депутаты. Им вторят газеты, памфлеты сыплются тысячами, однако и журналисты не совсем понимают, в кого же бросить копье своего возмущения.

Пьер Огюстен давно занимается хлебной торговлей, ещё с тех первых дней, когда оставил свое ремесло и стал компаньоном Пари дю Верне. Большие дела по этой части он делал с Сартином, возможно, и с Ленуаром. Пожалуй, он способен накормить весь Париж. Однако где Сартин? Где Ленуар? И его не зовут, ему не дают полномочий. Нельзя исключить, что в эти голодные дни какое-то количество хлеба он все-таки продает и зарабатывает какие-то деньги, ведь продавать и зарабатывать деньги – это привычка. Привычка и то, что все его дела окутаны мраком таинственности, который нет возможности разогнать.