Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше

Правда, кое у кого из представителей нации кошки скребут на душе. Главным образом это мечтатели, книжники, теоретики. Идея равенства им дороже всего, а идея равенства страждет. Максимилиан Робеспьер объявляет с трибуны, что пассивные граждане просто не граждане. Он негодует:

– Как вы можете отнять у меня право участия в общественных делах на том основании, что вы богаче меня? Уж если равенство должно быть нарушено, то скорее в интересах наименее состоятельных. Ведь задача законов и общественной власти заключается в том, чтобы защищать слабого против несправедливости и угнетения.

Разумеется, наивнейший человек! Где же он видел, бедняга, чтобы законы и власти защищали слабого против сильного, бедного против богатого? А все-таки у многих на сердце скребет: ведь, несмотря ни на что, идея всеобщего равенства, приятная и прекрасная вещь. Она требует жертв. И жертву приносят: в один прекрасный день отменяются титулы, в знак того, что, мол, все мы отныне равны. Аристократы, естественно, остаются, поскольку аристократизм меньше всего зависит от титула, но подобные тонкости почти никого не смущают, и титулы предаются забвению.

В стенах Учредительного собрания негодует, похоже, один Мирабо. Он гремит, что всему миру известен под именем Мирабо, с ним и останется, с ним и умрет. И действительно, с ним остается.

Пьер Огюстен не гремит, не приходит в благородное негодование. Он посмеивается, находя, что от перемены слов ничего не меняется. Пожалуй, больше всего его смущает неудобство в общении. Двадцать второго июня он пишет Мари Луиз:

«Дорогая, что с нами будет? Вот мы и утратили все наши звания. У нас остались только фамилии, без гербов и ливрей! О, праведное небо! Какое расстройство! Позавчера я обедал у мадам Ларейньер, и мы обращались к ней как к мадам Гримо, коротко и без всяких условностей. Его преосвященство епископа Родеза и его преосвященство епископа Ажана мы называли в лицо мсье такой-то; не сохранив ничего, кроме своего имени, мы все выглядели как на выходе с какого-нибудь зимнего карнавала в Опере, когда маски уже сняты…»

Но сам он остается верен себе. Мирабо-то преувеличивает, возглашая, что его знает весь мир. Это имя пока что известно не дальше Парижа. Зато имя Пьера Огюстена Карона де Бомарше гремит по меньшей мере на двух континентах. Разве имеет он право от него отказаться? Разве он обязан отныне именоваться только Кароном? Ведь слава его имени в то же время слава и Франции. Ну нет! Он со свойственным ему красноречием защищает свое право на свое славное имя. Он доказывает в специальной комиссии. Он обращается к учредительному собранию:

«Я доказал в воскресенье, что поместье, именуемое Бомарше, мне уже не принадлежит, и что декрет, требующий отказа от прозваний по землевладению, не распространяется на имена, которые берет человек, выступая на поле битвы, – а именно под прозванием де Бомарше я всегда побеждал своих трусливых врагов…»

Пустословие и лицемерие противны ему, но идеи революции ему всё ещё дороги, как они дороги большинству парижан. Его восхищает энтузиазм, с каким Париж готовится отпраздновать годовщину Четырнадцатого июля. Само собой разумеется, он не может стоять в стороне. Ему приходит в голову в ознаменование этого величайшего события в жизни страны возобновить свой «Тарар». Конечно, не в прежнем виде. Он восстанавливает стихи, который были вычеркнуты королевской цензурой. Он, в духе времени, вносит поправки. Новые тексты входят в противоречие с музыкой. Он и тут не видит преград. Он просит Сальери устранить этот внезапный дефект и описанием торжествующего Парижа стремится возбудить его вдохновение:

«Мой друг, Вы не можете даже вообразить энтузиазма, который возбуждается здесь великим праздником 14 июля. Когда из-за нерадения пятнадцати тысяч рабочих, насыпающих земляной вал вокруг Марсова поля, где должна состояться праздничная церемония, возникли опасения, что работы не будут завершены в срок, к месту работ стеклись все граждане Парижа и все, от мала до велика, от Монморанси до последнего портового кочегара, мужчины и женщины, священники, солдаты, копают землю и возят её на тачках. Мне сказали, что сегодня вечером туда прибудет король и члены Национального собрания, чтобы подбодрить работающих. Нет конца веселью, песням, пляскам! Ни одна страна не знала ещё подобного опьянения. Четыреста тысяч человек смогут наблюдать со всеми удобствами зрелище, великолепней которого земля ещё никогда не предлагала небу…»