Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше

Но как бы ни был он одушевлен добрыми намерениями, действовать он может лишь с Вашего согласия. Именно с Вами я вел переговоры об этом деле, поскольку военный министр Вы. В милостях, дарованных Вашим предшественником, Вы вправе отказать, если не находите их справедливыми, но должны ли страдать от смены министров государственные дела, если только не доказано, что имела место интрига или нанесение ущерба? Когда это дело разъяснится, я, возможно, и понесу убытки как коммерсант, но как гражданин и патриот буду вознесен на недосягаемую высоту…»

Вновь и вновь умоляет он встрече с министром, в присутствии Дюмурье, всё ещё веря, что старый соратник на его стороне и что дело с оружием можно разрешить в полминуты, ведь потребность в нем очевидна:

«Повсюду слышатся яростные крики, требующие оружия. Судите сами, мсье, во что они превратятся, когда станет известно, сколь ничтожно препятствие, лишающее нас шестидесяти тысяч ружей, на получение которых не понадобилось бы и десяти дней. Все мои друзья, тревожась за меня, настаивают, чтобы я обелил себя, возложив вину на кого следует, но я хочу принести пользу, а в тот день, когда я заговорю, это станет невозможно…»

Его друзья правы: ему давно пора обелить себя перед общественным мнением, которое настроено слишком фанатично и грозно, чтобы рассчитывать на милосердие с его стороны. Но и он тоже прав: оскорбленные министры этого ему не простят и доброе дело не будет сделано никогда. К тому же он уповает на очевидность, на логику, на свою великолепную способность убеждать королей и министров, многих министров, и не только во Франции. Ему ещё не довелось убедиться, что наступили новые времена, где место ясной, логически построенной мысли занимают темные страсти, которые не подвластны рассудку. Он ждет и три дня спустя получает ответ, написанный секретарской рукой:

«Вы понимаете, мсье, что, поскольку Ваше дело подверглось зрелому рассмотрению в Королевском совете, как я Вас уже предуведомил, я лишен возможности что-либо изменить. Вы просите, чтобы я переговорил с Вами в присутствии мсье Дюмурье на эту тему; я охотно приду на встречу, которую этот министр соблаговолит Вам назначить…»

Прозревать он начинает только теперь. На мрачные размышления его наводит известие, что дело о ружьях рассматривалось в Королевском совете и что именно король это дело закрыл, о чем он, как видно, узнает с большим опозданием. И немудрено: запрет короля означает измену, и министры, поставленные королем, не имеют желания распространяться о такого рода вещах.

Он всё ещё отстраняет мысль, что король изменяет отечеству, но, по его собственному признанию, новые тревоги им овладели и у него помутился рассудок. Опыт коммерсанта и финансиста и на этот раз выручает его. Своему посреднику, томящемуся в Голландии, он предлагает позондировать почву, нельзя ли совершить на эти ружья фиктивную сделку с каким-нибудь надежным голландцем и переправить их на Сан-Доминго, так сказать, до лучших времен.

В сущности, это единственный и правильный выход из затруднений, коварно созданных министрами короля и самим королем. Он пытается взять себя в руки. Его принуждают действовать в одиночку? Что ж, он станет действовать в одиночку. Ему ведь не привыкать.

Глава десятая

Обвинение

Но уже развязаны темные страсти. Уже всюду действует заблуждение, коварство, лицемерие и обман. Не в одном деле с ружьями король и министры играют с огнем. Они, пока ещё тайно, провоцируют поражение революционных частей, но панически страшатся разоблачения, которое может стоить им головы. Им нужен козел отпущения, на которого мог бы обрушиться праведный гнев патриотов, а там, глядишь, австрийцы прорвутся к Парижу, устроят резню, и они спасены.

Пока Пьер Огюстен составляет план новой кампании и отправляет курьера в Голландию, кто-то подбрасывает Законодательному собранию нелепую новость: один из злостных изменников – этот пресловутый Пьер Огюстен Карон де Бомарше. Эта отмененная частица «де» многих сводит с ума. Довольно её одной, чтобы обвинение было доказано. Левые депутаты охвачены благородным негодованием. Четвертого июня со своей скамьи поднимается Франсуа Шабо, расстрига, в прошлом францисканский монах, соратник Дантона, и объявляет гнусавым голосом демагога, что этот де Бомарше в подвалах своего дома прячет шестьдесят тысяч ружей и что об этом преступном деянии отлично осведомлен муниципалитет.

Не стоит рассказывать, какая буря разражается в стенах Законодательного собрания: народным избранникам только дай поорать. Пьер Огюстен вне себя. Ему ли не знать, что означает подобное обвинение, когда страсти накалены, когда всюду расползаются слухи о начале, не сегодня, так завтра, большого наступления австрийцев и всюду говорят об измене:

«Неужели все силы ада спущены с цепи против этих несчастных ружей? Была ли когда-нибудь видана подобная глупость и подлость? А ведь меня могут растерзать!..»