Превратности судьбы, или Полная самых фантастических приключений жизнь великолепного Пьера Огюстена Карона де Бомарше

– Я не переставал просить его у ваших предшественников. Разумеется, меня огорчит, если Франция этих ружей лишится, только речь идет уже не о том. Мне слишком хорошо известна суть этого дела. Имеются люди, которые очень хотят, чтобы я, неприятностями разного рода сытый по горло, с досады продал ружья в Голландии. Тогда в Париже можно будет кричать, что патриотизм мой химера, а помехи, в результате которых этих ружья оказались у наших врагов, дело моих собственных рук. Когда вы вернете мне мое слово и мои ружья, я отправлюсь в Законодательное собрание, подниму над головой документ, который вы мне дадите, и призову в свидетели представителей нации, что я сделал всё, чтобы получить вашу помощь. И Если Законодательное собрание тоже скажет, что нация в этом оружии не нуждается или не желает его получить, я распоряжусь им по своему усмотрению.

Он не столько пугает, сколько обращается к совести, к гражданской чести министров. Но ведь ни у каких министров ни чести, ни совести нет. Министр иностранных дел даже смеется в ответ:

– Мы отлично знаем, что вы с ним сделаете. Вы его продадите за звонкую монету нашим врагам.

Вот, они по-прежнему не помогают ему, но уже обвиняют его. Он с достоинством возражает:

– Да, такие предложения мне делают уже свыше двух месяцев. Не скрою, эти предложения таковы, что на моем месте любой другой уже десять раз принял бы их. Да, я вернул бы все мои деньги сторицей. Но я прежде всего француз!

Ну, министры ничего не могут сами решить, несмотря даже на то, что враг у ворот. Дело вновь отправляется в комитеты. Начинается канитель, известная под именем «стрижено – брито»:

– Ружья нужны?

– Конечно, нужны!

– Так возьмите.

– Не можем мы взять.

– Тогда выдайте документ.

– Не дадим.

– Почему?

– Потому что ружья нужны.

Он кипятится:

– Либо вы заинтересованы, либо не заинтересованы в ружьях. Я не могу занять ту или иную позицию в отношении сделанных мне предложений, пока не будет ясного решения. Я рассчитываю на вашу порядочность и жду такого решения, каким бы оно ни оказалось, но оно не необходимо, и необходимо в письменном виде.

Как только он заговаривает об этом письменном виде, который возлагает всю ответственность на министров, так лица министров меняются. Хмурятся министры. Глядят на него подозрительно. Наконец выходят из себя и угрожают ему:

– Есть опасение, что вы хотите воспользоваться сделанными вам предложениями, чтобы повысить цену на ружья, установить выгодные для вас расценки.

Великолепны эти министерские формулировки: «есть мнение», «есть опасение», «есть подозрение», «можно предполагать», «можно подозревать», «можно считать возможным». Министры изобретательны на такие уловки. Смысла в них нет, зато в них кроется обвинение, неясное, расплывчатое, бездоказательное, но обвинение. Для начала Пьеру Огюстену предъявляют обвинение в вымогательстве. Его вынуждают оправдываться и вновь объяснять:

– Если мне помогут снять эмбарго в Голландии, снабдив меня залогом, которого по праву требует поставщик, я даю честное слово, что ни один покупщик, кроме Франции, для которой и предназначалось оружие, не получит его, сколько бы мне ни предлагали. Я даю честное слово, что не повышу цену, хотя могу взять за ружья золотом по двенадцать с лишком флоринов, вместо восьми, которые получу от вас ассигнациями. Хотите, я напишу заявление, чтобы вы могли показать его на совместном заседании трех Комитетов? Я прошу только справедливости, пусть меня избавят от нестерпимой неясности, которая терзает меня на протяжении трех месяцев. Мне нередко приходит в голову, когда я сталкивался с аполитичным, непатриотическим, несправедливым поведением бывших министров, что они хотят затянуть дело до того времени, когда можно будет воспользоваться непомерным падением курса и потребовать от меня срочной поставки. Я достаточно видел на своем веку, чтобы опасаться такого приема.

Будь министры честными людьми, они поверили бы честному слову любого афериста. Но где же бывают такие министры? Они сами проходимцы и жулики, понаторевшие в лицемерии и обмане и потому не верят честному слову честного человека. Появляется ироническая улыбка, глаза становятся хитрыми, возражение предъявляется иезуитское:

– Но кто же нам даст гарантию, что, устав от трудностей, которые задерживают ружья в Зеландии, вы их не продадите другим, хотя и дали нам слово? Ведь вы коммерсант и ведете крупные дела единственно ради того, чтобы зарабатывать много денег!

Он действительно много повидал на веку и находит выход из дурацкого положения:

– Вы могли бы быть полюбезней, но я вас понимаю. Я избавлю вас от всякого беспокойства по этому поводу. Если вы хотите быть уверены, что не соблазнюсь другими предложениями, согласитесь на немедленную передачу мной права владения в Тервере тому, кого вы сочтете для этого подходящим, тогда ружья станут вашими и вы сможете ими распоряжаться по вашему усмотрению. Можете ли вы требовать большего? Ради того, чтобы обелить мой патриотизм от обрушенных на него подозрения, нет ничего, ничего, на что бы я не был готов!