Придворное общество

Здесь были освещены только отдельные стороны преобразования взаимозависимостей, которые в конце концов привели в XVI и XVIII вв. к смещению неустойчивого равновесия между королем и всем остальным дворянством во Франции в пользу первого и к возникновению сверхсильной позиции французского короля во всем поле, подчиненном его господству. Рассматривались только смещения равновесий в отношениях между определенными элитами, и многие переплетения факторов в обширной сфере развития французского общества в целом в этот период остаются пока на заднем плане или в тени.

Но и в качестве ограниченной модели придворное общество вполне пригодно для того, чтобы подвергнуть проверке в процессе самой работы понятия, которые поначалу еще могут показаться в наше время непривычными, — такие понятия, как «фигурация», «взаимозависимость», «равновесие сил», «общественное развитие» или «развитие фигурации», и некоторые другие, — а тем самым одновременно и прояснить их значение.

30.

Иные социологи могут задать вопрос: а стоит ли, в самом деле, настолько углубляться в детали распределения власти и взаимных зависимостей между герцогами, принцами и королями, ведь общественные позиции этого типа ныне утратили свое значение и давно уже превратились в маргинальные явления развитых обществ? Но вопросы подобного рода возникают вследствие непонимания стоящей перед социологией задачи В конечном счете, задача социологии состоит в том, чтобы сделать людей во всех сообществах более понятными самим себе и друг другу. Если мы исследуем то, каким образом связаны друг с другом, зависят друг от друга люди на другой ступени общественного развития, если мы пытаемся прояснить, по каким причинам в этой фазе развития механизм человеческих зависимостей принимает именно такой вид, то тем самым мы не только содействуем лучшему пониманию того развития фигурации, которое приводит к возникновению сети взаимозависимостей нашего собственного общества. Одновременно мы замечаем также в людях, которые связаны друг с другом в фигурациях, представляющихся нам поначалу совершенно чуждыми, и которые поэтому сами по себе, взятые как индивиды, как отдельные люди, тоже кажутся нам поначалу совершенно чуждыми и непонятными, те главные точки, которые позволяют нам поставить себя на их место, на место людей, живущих друг с другом совершенно иначе, нежели мы, людей совершенно различных обществ, а потому и различного обличья. Иными словами, если мы раскрываем взаимозависимости, в которые вовлечены люди, мы получаем возможность восстановить в себе то предельное отождествление человека с человеком, без которого в любом общении людей — в том числе и в общении исследователя с исследуемыми им людьми, живых людей с умершими — остается что-то от первобытной дикости, от варварства, когда люди других обществ часто воспринимались только как странные чужаки и порой даже не считались за людей. Мы получаем возможность проникнуть глубже того уровня общественных феноменов, на котором они представляются нам просто цепочкой различных обществ или «культур», — того уровня, который дает повод думать, будто социологические исследования различных обществ должны необходимо предполагать релятивизм основной позиции, — и достичь иного уровня, на котором инаковость других обществ и тех людей, которые образуют эти общества, утрачивает привкус странности и чуждости, и на котором вместо того люди других обществ становятся постижимы и понятны для нас как нам подобные. Иначе говоря, при преимущественно дескриптивном методе социологических, да и исторических исследований мы останавливаемся на той черте, с которой мы способны видеть тех людей, которых стараемся постичь, лишь как людей в третьем лице, как «Он» или «Они». Только если исследователь пойдет дальше, пока не окажется в состоянии воспринимать исследуемых им в то же время и как людей, подобных ему самому, пока не достигнет того уровня, на котором ему окажется доступен собственный опыт исследуемых им людей, их перспектива «Я» и перспектива «Мы», — лишь тогда он сможет приблизиться к их реалистическому пониманию.