Придворное общество

Как бы то ни было, здесь достаточно будет обрисовать в самых общих чертах структуру этого основного конфликта. В нем находит свое выражение фундаментальная амбивалентность способа ощущения, свойственного людям определенной социальной группы. С положительными ощущениями, гордостью своим социальным превосходством — к примеру, большей мерой самоконтроля, лучшими манерами, лучшим семейством, лучшим воспитанием и образованием — соединяются негативные ощущения. Последние порождаются существующим общественным порядком, особенно принуждением власти, которое эмоционально локализуется в определенных, обладающих более высоким рангом лицах или группах. Эти негативные ощущения (если в данной формации сильно чувство собственного бессилия и невозможности избежать принуждения) могут выражаться и в нечетко локализованном недовольстве, в формах романтического пессимизма и обычно также в негативном восприятии столь же неизбежного цивилизационного самопринуждения. Во многих случаях эти негативные ощущения как таковые даже не осознаются с полной ясностью. Они социально опасны, если обращаются против вышестоящих и более могущественных лиц или групп. Подобные ощущения могут и не поддаваться никакому выявлению, если они обращаются против самопринуждения, против встроенных в структуру нашей собственной личности общественных правил, составляющих в то же время — скажем, в форме хороших манер, норм, ценностей, идеалов или спокойствия совести — высоко ценимый и неотъемлемый как личностно, так и в обществе элемент «самости» и самоуважения. Эти негативные ощущения могут найти свое символическое выражение в форме проекции своих собственных идеалов на мечту о лучшей, более свобод ной, более естественной жизни в прошлом. Своеобразный романтический свет, в котором является тогда прошлое, свет неведомо по чему тоски, недостижимого идеала, неосуществимой любви представляет собою отблеск того конфликта, о котором уже шла здесь речь. Это конфликт людей, не способных разрушить принуждение, от которого они страда ют, — будь то принуждение власти, или цивилизации, или вместе взятых. Подобное разрушение подорвало бы основы и отличительные признаки их собственного привилегированного социального положения, того, что придает их жизни смысл и ценность в их собственных глазах, погубило бы самих этих людей.

Такой эскиз взаимосвязи между особенной формой переживания и специфической конфигурацией чувствующих таким образом людей позволяет раскрыть, конечно, только один срез действительных взаимосвязей, играющих роль в социальном генезисе романтических импульсов. Однако уже эта ограниченная модель может способствовать тому, чтобы извлечь малозаметные романтические течения в придворной аристократии Франции из того обособления, в котором они рассматривались прежде. Эти явления получится более подробно и ясно осветить при помощи сравнения с близкими по структуре тенденциями в социальных группах, стоявших на другой ступени развития. Вспомним, к примеру, буржуазию Германии в вильгельмовскую эпоху. Там мы тоже встречаем весьма выраженные романтические настроения. Как французское дворянство в ходе растущей коммерциализации и превращения дворян в придворных, так и немецкая буржуазия примерно с начала XIX века, опять же из-за нарастания коммерциализации, индустриализации и государственной интеграции, оказались вполне заметно вовлечена в движение, по мере которого сети взаимозависимости между членами общества расширялись и уплотнялись, а общественное принуждение к формированию у индивидов более стабильного, равномерного, всестороннего и дифференцированного самоконтроля непрестанно усиливалось. Несомненно, эти два общественных слоя во многих отношениях были чрезвычайно различны. Однако, как бы различны они ни были в целом, в том способе, каким они были встроены в совокупную конфигурацию своего общества и государства, обнаруживаются определенные структурно-родственные черты. В обоих случаях перед нами — привилегированные слои, у которых гордость и жажда престижа совмещалась со все большим лишением прана участвовать в осуществлении высших функций власти и в принятии сопряженных с ними государственных решений. В обоих случаях смутные притязания на власть и господство сочетались с несомненной и резко выраженной ролью поданного, глубоко вошедшей в плоть и кровь этих людей. В обоих случаях это были сословия, в которых каждый индивид был обречен на постоянную жестокую и неизбежную конкурентную борьбу, которую приходилось вести, не прибегая к средствам физического насилия, и уже только поэтому — с величайшей осмотрительностью, с постоянным самоконтролем аффектов. В этой борьбе индивиды, которые не были способны сами контролировать ситуацию или утратившие эту способность и действовавшие импульсивно, под давлением сиюминутных чувств, были обречены на социальное поражение, а довольно часто — на утрату своего положения.