Придворное общество

Эта тоска по утраченной сельской и «естественной» родине, противоположной городской жизни с ее принуждением, становится отныне постоянным мотивом. После Ронсара, и уже в более резких тонах, чем он, об этом говорит представитель следующего поколения поэтов. Де порт, в своих «Bergeries»[212]:

«О поля, прекрасные и сладостные! О счастливая и святая жизнь!

В ней, свободные от всех забот, мы не боимсяБыть согбенными до земли, когда, гордясь

И честью и добром, мы соседствуем с небесами.О вы, настолько счастливые люди, обитающие в полях.

Не завидуя гордыне роскошных городов!»

Печаль о потерянном из-за того, что пришлось оставить сельскую жизнь, становится все настойчивее, противопоставление города и деревни — все определеннее. Урбанизация и перемещение к королевскому двору, укоренение сельских уроженцев в «роскошных городах» идут еще отнюдь не в полную силу[213]

. Но уже видно, как постепенно складывается та человеческая ситуация, которая затем на протяжении всего ancien régime будет определять облик и опыт придворных людей, как и стиль монаршего двора. Эта компонента (не всегда выступающая непосредственно, но всегда действенная) сохраняет свое значение от эпохи Генриха IV вплоть до эпохи Людовика XIV, да и в последующее время. Усиливается пресыщение блеском и славой двора, за которые приходится платить собственной свободой, крепнет и возникающий отсюда идеал, мечта о простой жизни в природе. В этой мечте, к которой тщетно простирают руки, охарактеризованное — теперь уже постоянно воспроизводящееся — соотношение устанавливается на новом уровне и в то же время становится понятным в своем происхождении. Здесь можно с особой отчетливостью видеть взаимосвязи между изменением определенной социальной группы и изменением способа переживания, свойственного людям, составляющим эту группу.

Развитие образа того, что человек переживает как «природу», является одной из сторон совокупного развития человеческого общества. Здесь перед нами — лишь один фрагмент этой стороны. Основная масса средневековых воинов и сеньоров еще жила среди полей, дворов и деревень, рек, лесов и гор, не особо удаляясь от них. Все это составляло часть пространства их повседневной жизни. Они еще не переживали все это, более или менее дистанцировавшись, как «природу» или «ландшафт». Только в ходе урбанизации и превращения дворян в придворных поля и деревни, луга и горы стали воплощать собой образ противоположности, который можно рассматривать только издали. И чем более укреплялся абсолютистский двор, тем сильнее и определеннее образ природы получал характер не просто ландшафта, но ландшафта, в котором отражалось общество данной эпохи. В метаморфозах придворной живописи — скажем, от Пуссена до Ватто — можно неплохо проследить эту роль природы как ландшафта, а часто еще и как сценических подмостков для людей. Природа оказывалась зеркалом придворного общества в определенное время. Все установки и настроения, которые порождала придворная жизнь, — к примеру, сознательная сдержанность и искусственность поз (необходимые всякому, кто хотел иметь вес в этом обществе), помпезно-героическая торжественность или легкая грациозность — все это входит отныне в образ сельской природы, в оформление окружающего ландшафта. Под рукой придворных живописцев природа как преображенная тоской кулиса придворной жизни становится сперва классицистским ландшафтом, затем барочным и потом ландшафтом рококо, в точном соответствии с развитием самого двора и придворного общества.

В XVI веке неотвратимость превращения дворян в придворных еще могла вызывать сомнения. Еще казалось возможным выбраться из придворной механики. Но даже тогда для многих придворная жизнь была уже не просто костюмом, который заставили надеть насильно и который можно скинуть с себя, предпочтя ему жизнь в деревне. Уже тогда в плоть и кровь этих людей маска вросла как существенный элемент их собственного самоуважения, гордости и довольства жизнью. Разве что еще более явным становится конфликт, неоднозначное отношение к придворной жизни Следы этого конфликта мы замечаем, например, у Депорта, когда он воспевает человека[214], который