Придворный

Как рассказывал мне синьор Гаспаро Паллавичино, весь день после бесед, описанных в предшествующей книге, синьора Оттавиано почти совсем не видели при дворе, и многие думали, что он уединился, желая без помех обдумать предстоящую речь. И когда в обычное время все собрались у синьоры герцогини, пришлось посылать на его розыски, поскольку он долго не появлялся; так что многие рыцари и придворные дамы обратились к танцам и другим развлечениям, думая, что сегодня беседа о придворном не состоится. Все были заняты кто чем, когда пришел синьор Оттавиано, которого уже почти и не ждали, – и, видя, что мессер Чезаре Гонзага и синьор Гаспаро танцуют с дамами, с широкой улыбкой сказал, отдав обычный поклон синьоре герцогине:

– Я ожидал, что и сегодня синьор Гаспаро продолжит злословить женщин. Но вот, вижу его танцующим с одной из них и готов поверить, что он заключил мир со всеми. И как я был бы рад, если бы спор (или, хорошо, назовем его беседой) о придворном на этом и закончился.

– Беседа наша не окончена, – отвечала синьора герцогиня, – потому что я не такой враг мужчин, как вы – женщин, и не хочу, чтобы придворного лишали подобающей ему чести и тех украшений, которых вы ему сами вчера наобещали.

Сказав это, она велела остановить танец и садиться по обычным местам. Так и сделали, и, когда все приготовились внимательно слушать, синьор Оттавиано начал:

– Государыня, поскольку мое желание придать нашему придворному немало других добрых качеств я подтвердил торжественным обещанием рассказать о них, с удовольствием это делаю. И не то чтобы я надеялся сказать все, что возможно сказать; я хочу только разубедить вас в том, что вы вчера подумали: будто я пообещал продолжить рассуждение с целью в основном умалить похвалы придворной дамы, возомнив, что придворный может быть еще совершеннее, и стремясь таким приемом возвысить его над ней. Поэтому, чтобы уложиться во время, которого у нас сегодня не так много, как в прежние вечера, постараюсь быть краток.

IV

Итак, продолжая рассуждение говоривших прежде меня, которое я одобряю и подтверждаю, хочу сказать, что из вещей, которые мы называем благими, некоторые благи просто и сами по себе – как умеренность, сила, здоровье и все качества, водворяющие в душах покой; другие благи в том или ином отношении и в видах цели, на которую направлены, – как законы, щедрость, богатство и тому подобные. И полагаю, что совершенный придворный, такой, как изобразили его граф Лудовико и мессер Федерико, может быть вещью поистине благой и достохвальной – но не просто и не сам по себе, а сообразно цели, к которой он может быть устремлен.

Ибо поистине если, будучи благороден, одарен изяществом, любезен, искушен во множестве занятий, придворный не приносит иного плода, кроме того, что он сам для себя таков, – то, мне кажется, ради стяжания такой высоты в придворном искусстве не стоило вкладывать столько усердия и труда, сколько необходимо желающему ее достигнуть. Я даже сказал бы, что многие из качеств, которые ему присвоены, – как умение искусно танцевать, устраивать празднества, петь, играть – пустяки и суета, а в человеке высокого положения они скорее дают повод к упреку, чем к похвале. Ибо все эти утонченности, импрезы, остроты и прочее подобное, что относится к общению с дамами и любовным делам, – пусть многие считают иначе – часто приводят только к женственному расслаблению душ, к развращению молодежи и к жизни, наполненной сладострастием. По этой причине само имя итальянцев покрывается позором, и лишь немногие из нас способны решиться не то что на смерть, но даже на какое-то опасное предприятие. И есть, несомненно, великое множество других дел, которые, если подойти к ним с мастерством и усердием, принесли бы гораздо больше пользы и в дни мира, и на войне, чем вот такое придворное искусство, взятое как самоцель. Если же подобные действия придворного устремлены к доброй цели, связанной с долгом (что я и подразумеваю), то, как полагаю, они не только не вредны и не суетны, но весьма полезны и достойны безмерной похвалы.

V

Итак, полагаю, цель совершенного придворного, о которой вплоть до этого момента ничего не было сказано, состоит в том, чтобы посредством качеств, приданных ему моими предшественниками, до такой степени заслужить благоволение и расположение государя, которому он служит, чтобы быть в состоянии говорить ему, и говорить всегда, правду обо всем, что этому придворному прилично знать, без страха и опасности прогневать его. А если знает, что ум государя наклонен к вещам непотребным, отваживался бы противоречить ему, тонко пользуясь милостью, приобретенной с помощью своих добрых качеств, чтобы, отводя правителя от всякого порочного намерения, наставлять его на путь добродетели.