Придворный

– Не будем, синьор Морелло, выходить из границ. Немалые знаки любви подает женщина, когда дарит своему возлюбленному такую драгоценность, как красоту, и теми путями, которые ведут к душе, то есть через зрение и слух, посылает взгляды своих очей, образ лица, голос, слова, которые, проникая в самое сердце любящего, свидетельствуют о ее любви.

Синьор Морелло сказал:

– Взгляды и слова могут быть, да часто и бывают, свидетельствами ложными, и у кого нет лучших залогов любви, чем они, тот, по моему мнению, ничем еще не гарантирован. И я, честное слово, ожидал, что вы сделаете эту вашу даму полюбезней да пощедрей к придворному, чем синьор Маньифико сделал свою. Но сдается мне, оба вы с ним вроде тех судей, которые запросто вынесут решение против своих, лишь бы только их считали мудрыми.

LXIV

Бембо сказал:

– Конечно, я хочу, чтобы моя дама была любезнее к моему немолодому придворному, чем дама синьора Маньифико – к молодому. И это разумно, ибо мой придворный желает лишь сообразного с честью, так что дама может подарить ему все это, не боясь никакого упрека. Но дама синьора Маньифико, которая далеко не так уверена в скромности своего молодого поклонника, должна дарить ему только то, что честно, и отказывать в том, что бесчестно. Поэтому, конечно, мой, которому дарят все, что он просит, счастливее, чем тот, кому одно дарят, а другое нет.

И чтобы вам еще яснее было, что разумная любовь счастливее чувственной, добавлю: одни и те же вещи в случае чувственной любви надо подчас не уступать, а в случае разумной – дарить, поскольку в чувственной они бесчестны, а в разумной – честны. И женщина, угождая тому, кто любит ее благим образом, кроме того, что будет дарить ему приятные улыбки, искренние и тайные беседы, острить, шутить с ним вместе, брать его за руку, может также, не навлекая упрека и не выходя из границ разумного, дойти до поцелуя, что в чувственной любви, согласно правилам синьора Маньифико, непозволительно. Ибо, поскольку поцелуй является сопряжением и тела и души, есть опасность в том, что любящий чувственной любовью склонится более к телесной части, чем к душевной. Но любящий разумной любовью сознаёт, что хотя губы и являются частью тела, однако через них дается выход словам, истолкователям души, и тому внутреннему дыханию, которое само можно назвать душой. И он наслаждается, соединяя свои губы с губами любимой женщины в поцелуе, не потому, что им движет какое-то нечистое желание, но чувствуя, что эта связь открывает путь друг к другу для их душ, которые, будучи влекомы взаимным притяжением, взаимно изливаются одна в тело другой, смешиваясь вместе до такой степени, что каждый из двоих имеет две души, а каждая из душ в этом сочетании правит как бы двумя телами{501}. И поцелуй можно скорее назвать сопряжением душевным, чем телесным, ибо над душой он обладает такой силой, что, увлекая ее с собой, почти отделяет от тела. Потому и все чистые влюбленные желают поцелуя как соединения душ, потому и божественно влюбленный Платон говорит, что при поцелуе его душа подходит к устам, чтобы выйти из тела

{502}. А почему отделение души от вещей чувственных и полное соединение с умопостигаемыми может быть обозначено через поцелуй, говорит Соломон в своей божественной книге Песни песней: «Да лобзает он меня лобзанием уст своих»{503}, показывая желание души быть восхищенной божественной любовью к созерцанию небесной красоты, чтобы, соединяясь с нею всем существом, оставить тело.

LXV

Все с величайшим вниманием слушали рассуждение Бембо. Когда он сделал небольшую паузу, никто не попытался вставить ни слова: ждали продолжения. Обведя слушателей глазами, он сказал:

– Раз уж вы побудили меня начать рассказ о счастливой любви нашего немолодого придворного, продолжу еще немного. Останавливаться на этом месте весьма опасно, сознавая, что, как говорилось не раз, душа весьма уступчива перед чувствами; и пусть даже разум с помощью доводов будет избирать доброе, познавая, что красота, о которой мы говорим, не от тела рождается и будет обуздывать бесчестные пожелания, однако верное суждение искажается самим созерцанием ее только в теле. И если даже от этого не приключится другого зла, уже одно то, что любящий не видит предмет своей любви, несет с собой большое страдание, ибо поток этой красоты, когда она перед ним, дает ему дивное наслаждение и, согревая сердце, пробуждает и растапливает некоторые добродетели, спавшие и словно застывшие у него в душе. Питаемые любовным теплом, они оттаивают и кипят вокруг сердца, посылая вовне, посредством очей, те пневмы, тончайшие пары, образуемые самой чистой и светлой частью крови, которые принимают образ красоты и формируют его, обогащая тысячей разных украшений. И душа наслаждается и с неким удивлением пугается, но и радуется, и, будто в исступлении, одновременно со сладостью чувствует и страх, и благоговение, как перед святыней. И кажется ей, будто она пребывает в своем раю.

LXVI