Придворный

Но тот любящий, который усматривает красоту лишь в теле, теряет это благо и это счастье, как только любимая женщина, удалившись, оставляет его очи без их света, а следовательно, и душу без ее блага. И если красота находится далеко, любовное течение уже не согревает сердца, как в ее присутствии, и протоки пересыхают, но память о красоте еще несколько возбуждает те добродетели в душе, так что они стремятся распространять пневмы. Но пневмы, найдя пути непроходимыми, не могут выйти; и все-таки, пытаясь это сделать, как бы стрекалами изнутри колют душу, причиняя ей жесточайшее страдание, подобно тому как бывает у маленьких детей, когда из их нежных десен начинают пробиваться зубы. Отсюда – слезы, вздохи, горести и муки любящих: ибо душа их постоянно огорчена, истерзана и словно впадает в неистовство, пока та возлюбленная красота не предстанет перед нею вновь. А тогда сразу успокаивается, чувствует передышку и, вновь погруженная в красоту, вкушает сладостнейшую пищу, отнюдь не желая отрываться от милого зрелища.

Так вот, чтобы избежать мук такого отсутствия и наслаждаться красотой, помимо страдания, придворному нужно при помощи разума полностью перевести желание от тела на одну лишь красоту и, насколько возможно, созерцать ее саму в себе, простую и чистую, творя ее в своем воображении отвлеченной от всякого вещества. Пусть таким образом он сделает ее милой подругой своей души и тогда уже наслаждается ею, имея ее рядом с собой днем и ночью, без опасения ее утратить. И пусть всегда напоминает себе, что тело – совсем не то, что красота, и в нем не только не увеличивается, но уменьшается ее совершенство.

Так наш немолодой придворный пребудет вне всех тех горестей и бед, которыми почти всегда терзаются молодые: ревности, подозрений, негодования, ярости, отчаяния и неистовых порывов гнева, часто ввергающих в такое помрачение, что иные не только избивают женщин, которых любят, но и себя самих лишают жизни. Он не оскорбит ни мужа, ни отца, ни братьев, ни другой родни любимой женщины, не опозорит ее саму; он не будет вынужден с великим трудом обуздывать глаза и язык, чтобы не выдать свои желания другим; он не будет страдать от ее отъездов и отсутствий. Всегда нося свое драгоценное сокровище в тайнике сердца, он силой воображения будет живописать внутри себя эту красоту еще намного ярче, нежели какова она на самом деле.

LXVII

Но среди этих благ любящий найдет и другое, еще намного большее благо, если только захочет воспользоваться своей любовью как ступенью к другой, гораздо более возвышенной. Это обязательно произойдет с ним, если он будет помнить, сколь тесные оковы наложит на себя, созерцая красоту лишь одного тела. Чтобы освободиться от этой тесноты, он будет нанизывать в мысли своей новые и новые украшения, так что, собрав вместе все красо́ты, создаст некий всеобъемлющий образ и сведет множество красот в ту единственную, что изливается на весь вообще человеческий род. И таким образом будет созерцать уже не отдельную красоту одной женщины, но ту всеобщую, что украшает все тела. Ослепленный этим величайшим светом, он уже не будет печься о меньшем, но, пылая более совершенным пламенем, будет отныне мало ценить то, что столь высоко ценил прежде.

Эту ступень любви, хотя она весьма высока и немногие достигают ее, однако, еще нельзя назвать высшей. Ибо, поскольку воображение, являясь органической силой, имеет познание лишь посредством тех начал, которые приданы ему в помощь чувствами, оно не до конца очищено от сумрака материи и, даже рассматривая эту всеобъемлющую красоту отвлеченно и только саму в себе, все-таки различает ее не вполне ясно и не без некой двусмысленности, по причине связи между образами, которые оно рисует, и телом. Достигающие в любви этой степени похожи на нежных птенцов, только меняющих пушок на оперение, которые хоть уже и вспархивают чуть-чуть на своих слабых крылышках, но не смеют удаляться от гнезда и вверять себя ветрам и открытому небу.

LXVIII