Наверное. Вновь лихорадочный туман уносит Арлекина куда-то далеко, где лишь зябкая пляска образов, эхом раздающиеся голоса из прошлого и настоящего. И вновь эта страшная пустая комната, и он стоит, вытянувшись перед мастером.
– Удар! – кричит мастер Иосиф.
Арлекин делает выпад, и штык вонзается в пузо тюфячного чучела.
– Удар! – вновь кричит мастер.
И снова выпад, тренированная правая рука направляет движение удара, держит ружьё, но почти нерабочая левая лишь имитирует движение, ружьё лежит на левой ладони, но не опирается на неё. Он давно научился обманывать, он прекрасно знал, что происходит с выбраками. Гибель не страшна, не страшна и гибель мучительная, без мази долго не протянет никто, страшен позор: в один момент из штыка самого короля, из ужаса врагов, из машины праведного мщения, в одну секунду превратиться в убогое посмешище, ходячий, никому не нужный кусочек дерева, так и не получивший имени, гниющий на ходу, под насмешливыми взглядами своих бывших товарищей и ледяным презрительным равнодушием людей.
– Положи ружьё, – каркает мастер.
– А теперь подними его. Нет, нет, левой рукой. Левой! – голос мастера Иосифа гулко раздаётся в пустоте комнаты.
Всё тщетно. Проклятая левая рука не слушается, локоть почти не гнётся, пальцы не слушаются и лишь тихонько шевелятся, словно робкие новорождённые гусеницы, они не могут удержать ружьё и покорно разгибаются под его весом.
– Неужели ты думал, что сможешь одурачить меня? Чурбанчик.
Голос мастера звучит почти ласково.
– Выбрак!
Он прекрасно знает, что означает это слово, он падает на колени.
– Мастер Иосиф! – кричит он.
– Мастер Иосиф!
– Мастер Иосиф!
Он хочет сказать очень много, он хочет сказать, что одна его рука стоит десяти, что он хорошо показал себя на предварительных манёврах, что никто и никогда не пожалеет, если его примут, что его жизнь и его гибель принадлежат Тарабарскому Королю, он хочет сказать ещё многое, но непослушный голос лишь выкрикивает имя мастера.
Но где же он? Где мастер Иосиф? Он же только что сидел на этом стуле, который теперь расплылся и слился со стеной, лиловой стеной, скорее шторой, в которой тонет всё и вся и только бесконечное позвякивание проклятой мандолины способно вырваться из мучительного лилового плена.
– Ну что там?
Педролино, лениво развалившись в старом потрёпанном кресле, лениво перебирал струны мандолины. Кружевные рукава мерно покачивались в такт неспешным движениям рук.
– Плох.
Кареглазая Коломбина выпорхнула из затянутой старой лиловой материей кладовки, где лежал несчастный Арлекин. Синеокая Мальвина, сидевшая поджав ноги на небольшом пуфике и сосредоточенно колдовавшая с иголкой и отрезом золотистой ткани, грустно скривила рот.
– Я слышала, доктор Доример сказал, что… – начала было Мальвина, но её перебил Педролино.
– Что как только малыш поправится, он немедленно своей единственной рукой накостыляет всем врагам Тарабарского Короля и станет первым деревянным маршалом в истории. Маршальский жезл, правда, ему сделают не из дерева, а из железа, чтобы он по ошибке не пробовал из него мочиться.
Гневное фырканье девушек было заглушено громким гоготом развалившегося на диване неряшливого, но франтовато одетого кудрявого горбатого здоровяка.
– Вот, Апидоро, – невозмутимым тоном тихо продолжил шутник, – делай выводы. Бурная реакция на шутки о жезле нашего гостя невольно наводят на мысль о том, уж не влюбились ли наши девушки в этого прогнившего малого… Особую тревогу вызывает душевное состояние Коломбины, которая, по моим наблюдениям, даже реже крутится перед зеркалом, чем в комнате нашего гостя.
– Ох договоришься же ты… – Коломбина проскользнула к креслу Педролино, – и вот это (ткнула в кружевной его воротник) – будешь отстирывать сам!
Немедленно отбросив мандолину, Педролино наклонил голову и оттянул воротник, но в тот же момент Коломбина с хохотом ухватила его за нос и, довольно сильно дёрнув его, выбежала из комнаты.
– Вот же зараза, – с тихой злостью пробормотал Педролино.
Апидоро же снова захохотал.
*****************************************************************************
Грохот деревянных башмаков, стучащих в такт по улицам и площадям столицы Тарабарского королевства, заглушал всё. Он заглушал и ругань торговцев на базарах и ярмарках, и вопли пойманных там же воров, и вой толпы, рвавшей этих воров на кусочки, крики животных, покупаемых, продаваемых, везущих на себе людей и их вещи, бездомных и страдающих, голодных и гибнущих; он заглушал и вопли мальчишек, снующих и здесь и там, выплёскивающих свою бессмысленную радость наставшему дню и играющих в свои странные, полные весёлой злостью игры; он заглушал даже варварский шум, что издавали бубны и цимбалы ярмарочных шутов, зазывающих на свои представления.
Он заглушал всё.