Приручить Сатану

Лишившись не только законного завтрака, но и желания есть ближайшие три дня, девушка вышла в белый, как и всё остальное в больнице, коридор и неуверенно осмотрелась: несколько теней разговаривало неподалёку от её палаты, но их речь напоминала гул работающего телевизора; до Евы долетали только обрывки слов, но из них, к сожалению, не получалось составить единую картину. Кстати о телевизоре: где-то в середине этажа для больных была сделана небольшая гостиная, где как раз висел большой прямоугольный ящик и постоянно что-то показывал, но после случая, когда все те, кто смотрел телевизор, вдруг почему-то ополчились на Еву и донесли её буквально на руках до кабинета главврача, гостиная нравилась ей уже не так сильно. Впрочем, сегодня тут всё было тихо: по «ящику», как обычно, показывали какой-то нейтральный широко известный фильм, и несколько теней, миролюбиво развалившихся на диване, неотрывно наблюдали за картинками на экране. Среди теней был и Писатель.

Как было сказано выше, большинство людей для Евы было безликим, однако были и те, кто потихоньку начал выделяться из этой мутно-серой толпы теней. Помимо Дуняши, медсестры Евы, такими людьми оказались Писатель, Шут и Амне́зис. У Шута и Писателя, в отличие от Амнезиса, были другие, более реалистичные имена, но через пять минут после окончания беседы мозг Евы стирал их, как лёгкий карандашный штрих, и запомнить подобные прозвища ей оказалось проще. В случае с Амнезисом всё обстояло иначе: как, наверное, мог догадаться мой дорогой читатель, у данного пациента была амнезия, из-за чего ему пришлось строить собственную личность с нуля, в том числе давать самому себе имя. Этим именем его звали и пациенты, и врачи, и случайные люди.

Ева подсела на диванчик к Писателю и заглянула в его блокнот: там всё было много раз перечёркнуто и понятно одному автору, так что оставалось только ждать, когда он допишет «до точки» и обратит на неё внимание.

— Здравствуй, Ева. Что привело тебя в этот оплот человеческих страданий, где каждая душа стремится забыться в потоке абстрактных картинок, чуждых суровой действительности? — спросил девушку голосом древнегреческих философов Писатель, не поднимая головы от маленького блокнотика.

— Здравствуй, — ответила ему Ева, пытаясь смахнуть рукой взобравшегося ей на колени большого паука, что, однако, оказалось бессмысленным, потому что ладонь проходила сквозь него. — Спасаюсь от тараканов в голове, которые в моём случае имеют материальную форму. А ты, я так полагаю, пришёл сюда в поисках нового источника вдохновения?

— О да, юная заблудившаяся душа, — Писатель наконец защёлкнул ручку и медленно облокотился на спинку дивана. Он действительно походил на грека, хотя им и не был: тёмно-каштановые волосы закручивались на его голове в частые мелкие кудряшки и обрамляли её своеобразной шапочкой; тонкий прямой нос, выходящий практически из лба, делал его в глазах посторонних людей истинным философом, и, кто знает, может быть, он сам внушил себе эту роль. Раньше Ева часто пыталась узнать у него о его прошлом, но вскоре оставила попытки, так как Писатель всегда отвечал в своей своеобразной витиеватой манере и понять что-либо из его слов было довольно трудно. — Я имею шанс лицезреть четыре наполненных внутренними переживаниями сундука, содержимое которых я обязан изложить на бумаге понятным и доступным, но при этом красивым языком. Это мой долг.

— И это тоже будет частью «Поэмы»?

— Ясно, как небо на рассвете! Всё для «Поэмы», жизнь ради «Поэмы»! Во мне живёт надежда, даже нет, не надежда, а стойкое убеждение, что она будет рада! Ей обязательно понравится, вот увидишь. О, mon amie, как она будет рада, о, как рада! Я пошлю ей оригинал… Большая печаль, что я не увижу её лица, когда она прочитает последнюю строчку моей «Поэмы», но, я точно это знаю, оно будет полно неподдельного восхищения и гордости её автором.

— Сколько же ты уже написал?

Писателя явно польстил вопрос Евы, ведь ему выпал шанс ненавязчиво похвастаться своими достижениями.

— Позавчера праздновал юбилей — триста страниц, и пока я не собираюсь заканчивать мою «Поэму».

Все, кто был знаком с Писателем, знали, что он пишет «Поэму» — собственно, больше он ничего не писал, — которая, в свою очередь, должна была стать даром (слово «подарок» было бы тут крайне неуместно) некой загадочной особе, в которую был влюблён Писатель. Кем была эта счастливица и существовала ли она вообще, оставалось неясным; однажды на вопрос Евы, кому он посвятит свою «Поэму», Писатель ответил: «Любви, mon amie, любви, кому же ещё? Этому поистине волшебному чувству, которое испокон веков заставляет крутиться нашу планету, и никому более». Других подробностей, так же как и о его прошлом, Ева добиться не смогла.