Присяга простору

Лет десять назад всего…»

Теперь у парня в руках

весь барак:

«А как!»

«Иду я с шабашки

и вижу —

цистерна,

такая бокастая,

рыжая стерва,

Я к ней — без порыва.

Ну, думаю, знаю я вас:

написано «Пиво»,

а вряд ли и квас…»

Барак замирает,

как цирк-шапито:

«А дальше-то что!»

«Я стал притворяться,

как будто бы мне все равно.

Беру себе кружечку, братцы,

И — гадом я буду — оно!»

«Холодное?» —

глубокомысленно

вопрос, как сухой наждачок.

«Холеное…»

«А не прокислое?»

«Ни боже мой —

свежачок!»

«А очередь!»

«Никакошенькой!»,

и вдруг пробасил борода,

рассказчика враз укокошивший:

«Какое же пиво тогда?

Без очереди трудящихся

какой же у пива вкус!

А вот постоишь три часика

и столько мотаешь на ус…

Такое общество избранное,

хотя и табачный чад.

Такие мысли, не изданные

в газетах, где воблы торчат.

Свободный обмен информацией,

свободный обмен идей.

Ссорит нас водка, братцы,

пиво сближает людей,.»

Но барак,

притворившийся только, что спит:

«А спирт?»

И засыпает барак на обрыве,

своими снами

от вьюги храним,

и радужное,

как наклейка на пиве,

сиянье северное

над ним.

А когда открывается

навигация,

на первый,

ободранный о льдины пароход,

на лодках

угрожающе

надвигается,

размахивая сотенными,

обеспивевший народ,

и вздрагивает мир

от накопившегося пыла:

«Пива!

Пива!»

3

Я уплывал

на одном из таких пароходов.

Едва успевший в каюту влезть,

сосед, чтобы главного не прохлопать,

Хрипло выдохнул:

«Пиво есть?»

«Есть», — я ответил,

«А сколько ящиков?» —

последовал северный крупный вопрос,

и целых три ящика

настоящего

живого пива

буфетчик внес.

Закуской были консервные мидии.

Под сонное бульканье за кормой

с бульканьем

пил из бутылок невидимых

и ночью

сосед невидимый мой.

А утром,

способный уже для бесед,

такую исповедь

выдал сосед:

«Летать Аэрофлотом?

Мы лучше обождем.

Мы мерзли по мерзлотам

не за его боржом.

Я сяду лучше в поезд

«Владивосток — Москва»,

и я о брюшную полость

себе налью пивка.

Сольцой, чтоб зашипело!

Найду себе дружков,

чтоб теплая капелла

запела бы с боков.

С подобием улыбки

сквозь пенистый фужер

увижу я Подлипки,

как будто бы Танжер.

Аккредитивы в пояс

зашил я глубоко,

но мой финкарь пропорист —

отпарывать легко.

Куплю в комиссионке

костюм- сплошной кремплин.

Заахают девчонки,

но это лишь трамплин.

Я в первом туалете

носки себе сменю.

Двадцатое столетье

раскрою, как меню.

Пять лет я торопился

на этот пир горой.

Попользую я «пильзен»,

попраздную «праздрой».

Потом, конечно, в Сочи

с компашкой закачусь —

там погуляю сочно

от самых полных чувств.

Спроворит, как по нотам,

футбольнейший подкат

официант с блокнотом:

«Вам хванчкару, мускат!»

Но зря шустряк в шалмане

ждет от меня кивка.

«Компании — шампании!

А для меня — пивка!

Смеешься надо мною!

Мол, я не из людей,

животное пивное,

без никаких идей!

Скажи, а ты по ягелю

таскал теодолит,

не пивом, а повальною

усталостью налит?

Скажи, а ты счастливо,

без всяких лососин

пил бархатное пиво

из тундровых трясин?

А о пивную пену

крутящейся пурги

ты бился, как о стену,

когда вокруг ни зги?

Мы теплыми телами

боролись, кореш, с той,

как ледяное пламя

дышавшей, мерзлотой.

А тех, кто приустали,

внутрь приняла земля,

и там, в гробу хрустальном,

тепа из хрусталя.

Я, кореш, малость выжат,

прости мою вину.

Но ты скажи: кто движет

на Север всю страну!

На этот отпусочек —

кусочек жития,

на пиво и на Сочи

имею право я!

Я северной надбавкой

не то чтоб слишком горд.

Я мамку, деда с бабкой

зарыл в голодный год.

Срединная Россия

послевоенных лет глядит —

теперь я в силе,

за пивом шлю в буфет!

Сеструха есть — Валюха.

Живет она в Клину,

и к ней еще до юга,

конечно, заверну…

Пей… Разве в пиве горечь,

что ерзаешь лицом!

По пиву вдарим, кореш,

пивцо зальем пивцом…»

4

Эх, надбавка северная,

вправду сумасшедшая,

на снегу посеянная,

на снегу взошедшая!

Впрочем, здесь все рублики,

как шагрень, сжимаются.

От мороза хрупкие

сотни здесь ломаются.

И, до боли яркие,

в самолетах ерзая,

прилетают яблоки,

все насквозь промерзлые.

Тело еще вынесло,

ночью изъелозилось,

а душа не вымерзла —

только подморозилась.

5

В столице были слипшиеся дни…

Он легче стал

на три аккредитива

и тяжелей

бутылок на сто пива,

и захотелось чаю и родни.

Особенно он как-то испугался,

когда, проснувшись,

вдруг нащупал галстук

на шее у себя, а на ноге

почувствовал чужую чью-то ногу,

а чью — понять не мог,

придя к итогу:

«Эге,

пора в дорогу…»

Сестру свою не видел он пять лет.

Пропахший запланированным «пильзеном»,

как блудный брат,

в кремплине грешном вылез он

в Клину чуть свет

с коробкою конфет.

В России было воскресенье,

но

очередей оно не отменяло,

а в двориках тишайших

домино

гремело наподобье аммонала.

Не знали покупатели трески

и козлозабиватели ретивые,

что в поясе приезжего с Москвы

на десять тыщ лежат аккредитивы.

Московскою «гаваною» дымя,

он шел,

сбивая новенькие «корочки».

Окончились красивые дома

и даже некрасивые окончились.

Он постукал в окраинный барак,

который столь похожим был на северный.

«Чего стучишь!

Открыта дверь и так…» —

угрюмо пробурчал старик рассерженный.

Вошел приезжий в длинный коридор,

смущаясь:

«Мне бы Щепочкину Валю…»

«Такой здесь нет…

Все ходют,

носют сор,

и, кстати, нас вчерась обворовали…»

«Как нет!

Я брат ей…

Я писал сюда.

Ну, правда, года три последним разом.

Дед, вспомни —

медицинская сестра.

С рыжцой!

Косит немного левым глазом!»

«Ах, эта Валька —

Юркина жена!