Присяга простору

Опасней безверья — подложная л о ж н а я вера.

Но в чем заключается

л ж и или истины мера?

Мне бывший солдат

отвечает с наигранным видом

пужливым:

«Я с детства застенчив,

а вы — слишком быстрый —

все сразу скажи вам...»

Насмешливо щурится

бывший инспектор ГАИ:

«В права...

Но когда не чужие права, а мои...»

«В чо верю? —

зимипский чалдон размышляет,

вздыхая,

— В людей...

Р а з в е это, по-вашему, вера плохая?»

Д в а брата из Вологды

в голос один пробасили:

«В Россию».

И буркнул верзила из Шуи,

ногою сгребая еловые шишки:

«В хорошие книжки,

да только они не в излишке...»

И так повариха с к а з а л а,

мешая половником гречку:

«В нечто...»

А самый старший в бригаде —

тридцатилетний Кондрашин

345

вопросом по поводу веры

нисколечко не ошарашен,

Он и кайлил, и лопатил,

он и таскал треногу:

«Не верю ни в бога, ни в черта:

верю — в дорогу!»

Кругом — Куликовское поле

поваленных сосен и лиственниц.

Медведь из малинника

пятится задом, облизываясь.

Одна ягодиночка

в шерсти дремучей запуталась,

как будто забылась,

как будто о чем-то задумалась.

И, может, ей хочется спрыгнуть

с дразнинкой таежной дикой

в рабочую рыжую каску,

наполненную голубикой.

Встает с перекура Кондрашин,

в каску ладонью ныряет

и полную горсть голубики

в улыбку свою швыряет,

Кондрашин ведет бульдозер,

смеясь голубыми зубами.

Улыбку лежачие камни

встречают гранитными лбами.

И цедит сквозь зубы Кондрашин

при каждом таком натыканьи:

«Нам бурелом не страшен.

Загвоздка — лежачие камни.

Не надо излишней тревоги,

а надо в обход, не озлобясь.

Всегда против новой дороги —

замшелая твердолобость.

Об эти лежачие камни

глупо с размаху сломаться.

Умней идти не рывками —

бочком обойти, как по маслу.

И надо вернуться после,

раз поперек попались,

и вывернуть их из псчвы,

в которой они окопались.

346

Недопустимы вздохи,

непозволительны охи.

Всегда против духа эпохи —

лежачие камни эпохи».

И с бамовских грозно скрежещущих просек,

с этих камней и пней

я вижу эпоху, которая д а ж е не просит —·

требует слова о ней.

6

Когда распадается

чувство действительности,

к а к будто действительности — никакой,

то страшно хочется лечь и вытянуться,

не шевеля ни ногой, ни рукой.

«Ногой шевелить?

Еще можно во что-нибудь вляпаться...

Рукой шевелить? Не оттяпали бы руки...»

Таков шепоток человеческой

внутренней слабости

и подлые внешние шепотки.

И так лежит человек, не шевелится,

хотя он при этом весьма шевелится:

на службу ходит и в тирах целится,

на выпивончиках веселится.

Но это его движение ложно:

все это л е ж а, л е ж а, л е ж а.

Просторна планета, но тесно на ней

от бодро ходячих лежачих камней.

Пыхтит история, их раскачивая,

а потом огибает — они не в счет,

Под лежачих людей, под идеи лежачие

история не течет.

От Родины так далеки, как пришельцы,

собственные замшельцы.

Они, залежавшиеся, истертые,

торчат, застряв посреди быстрины,

но когда исчезает чувство истории,

исчезает чувство страны.

А страна существует, ж и в а я, а не л е ж а ч а я,

хотя и с грузом лежачих камней,

своим движением нас лишающая

347

права быть неподвижными в ней.

А страна существует, особенная, великая,

со свистом ракетным и «Цоб-цобе!».

И пусть ей подсказывают, шипя и мурлыкая,

она разберется сама в себе.

Страна без подсказки когда-то попрала

лежачий валун крепостного права,

сама отшвырнула без просьб и поклона

лежачий камень царского трона.

И с шара земного,

покрытого черной золою дымящей,

столкнула фашизм, будто камень давящий,

и вырвала собственными руками

стольких трагедий лежачий камень.

Стоят за спиной Кондрашина

призраки над скреперами:

«Мы начали БАМ в тридцатых.

Мы строили здесь, умирали.

Но здесь начинал, на БАМе, '

ночами, когда ни зги,

молоденький Вася Ажаев

роман «Далеко от Москвы»,

Верили мы упрямо в Родину и народ

и, вывернув рельсы БАМа,

их отправляли на фронт.

Кожу с ладоней кровью

приклеивал к рельсам мороз,

как будто бы письма фронту

о том, что мы с фронтом не врозь.

Имя Родины свято. Да не забудется вам,

что воевал когда-то

под Сталинградом БАМ».

И надо держаться, чего бы нам это ни стоило,

а не идти, обезверясь, ко дну.

Л и ш ь тот, в ком нету чувства истории,

теряет веру в такую страну.

И я ненавижу всю жизнь бюрократов,

воюю, хотя мне не все по плечу,

но ненависть к этим замшельцам не спрятав,

прятать любви к стране не хочу.

В ней мало родиться

и голос утробный

выдать за голос глубинных корней.

Пусть называет Редину — Родиной

лишь тот, кто духовно родился в ней,

Я видел немало трусливого, злого,

но верю не злу, а людскому добру,

Я этой стране отдаю мое слово,

за эту страну я без слова умру.

7

...Я в Лондон попал из сибирской распутицы.

Внушаю издателю так и сяк:

«Рекомендую книгу Распутина.

Такой талантище. Наш, сибиряк...»

Спросил издатель, кончиком пальца

в коктейле помешивая лед:

«Распутин — он что — не родственник старца?

Жаль... Без паблисити — не пойдет».

Глаза у издателя сонными были.

Очки лишь на миг любопытство з а ж г л о:

«Вы упомянули, что он — в Сибири,

Простите нескромный вопрос —

а за что?» —·

«Да он там родился...»—·

усмешки не пряча,

я стиснул коктейль недопитый в руке.

Передо мной был камень лежачий

в замшелом замшевом пиджаке.

Вы в нашем споре давно проспорили,

стараясь не видеть со стороны,

как выворачивает бульдозер истории