Признание в любви

Операция стандартная, если, конечно, операцию можно назвать стандартом. Отделение занимает весь этаж, женское отделение, все приезжают на своих ногах. Днём бывают посетители мужчины. Первые дни – ничего, персоналу всё равно. Как отнесутся больные? Палаты заполнились, наша тоже. Одна соседка в меру спортивная, относительно, конечно. Другая не очень, даже совсем «не очень» – трудно будет ей восстанавливаться.

В коридоре ночевать не позволено. У старшей сестры муж лежал в больнице. Знает, каково это, когда не дают остаться, – отвоевала мне кровать. Говорит, что в отделении не было случая, чтобы мужчина ночевал. Спасибо тем двоим, кого подселили, не протестуют.

Когда требуется на работу, выхожу, точнее, выбегаю. По пути заглядываю домой, в магазин для Иры, и обратно, чтобы успеть вовремя к нашим процедурам. На общественном транспорте сюда больше часа. Есть прямая дорога, на такси минут пятнадцать, через железнодорожный переезд. Никогда не замечал, что товарный поезд идёт так медленно, тащится и тащится. Не дождёшься. Хорошо, наверное, когда на работе не нужно спешить. Не знаю, не приходилось.

Ира просит, чтобы я не мотался со своей гипертонией, ночевал дома. Не обсуждаю. Кто будет подходить ночью, массировать ноги? Не задумываюсь, насколько меня хватит. Со сном у нас плохо, очень плохо, под ногами две подушки, потом третья – моя. Болит, часто растираю, особенно ранее здоровую ногу, меняю позу (перекладываю подушки) – иначе не задремать. По-прежнему делаем гимнастику руками по три раза в день, без пропуска. «По-прежнему» не получается. Прикрывает глаза, чтобы я не видел, как ей больно. Старается перевести внимание – сжимает эспандер. Он и для упражнений. Ночью боль усиливается. Иду к дежурной сестре – дайте обезболивающее. Читает назначения: вам не положено. Препираемся, упросил, сделали укол. Утром вписали в назначения. Вчерашними назначениями сегодняшний день не распишешь.

Окно в палате широкое. Ночью светло от уличных фонарей, во дворе – те самые, большие ели, они в новогодних гирляндах, снизу подсвечены прожекторами. Ире с кровати видно их верхушки – остатки ушедшего от нас праздника. Чужая, далёкая радость.

Лежу долго, не ворочаюсь, кровать поскрипывает. Сон меня не беспокоит, знает – ему нужно быть с Ирой. Что-то заставляет меня подняться. Днём занимался исследовательской работой – как встать с кровати, чтобы не заскрипела. Научился. Подхожу, наклоняюсь. Голова повёрнута… от елей к стенке, глаза открыты, в них слёзы. Целую.

– Сильно болит?

– Да.

– Договаривались, что скажешь.

– Ты уже сколько ночей не спишь?

Ей невмоготу терпеть, а она о таком пустяке, о моём сне, беспокоится в первую очередь. Неужели никак нельзя переделать, чтобы думала о себе, хотя бы тут? Ругаю себя последними словами – почему не встал раньше. Бегу за дежурной сестрой. Колет, опять недовольна – не записано, что ночью дополнительно колоть. Сижу рядом на стуле, поправляю одеяло, держу за руку. Подрагивает… Прошло. Уснула? Ослабил руку, почувствовал, что опять задрожала. Открыла глаза – я рядом. Прижал ладонь чуть сильнее – дрожь прошла. Поморгали и опустились ресницы.

В окне на фоне ёлочных украшений выделяется серп Луны. Потом он перешёл сравниться к другой ели. Мой подарок ярче новогодних игрушек. Половина Ирочкиного нимба. Таким мы его привезли из Геленджика. Скажу завтра, нет, уже сегодня, что Луна не растёт, ждёт нашей выписки – засветить над ней нимб.

«Не ложился?» – «Только что сел, хотел посмотреть – не нужно ли переложить подушки». Больные, как и счастливые, не замечают время. Оно измеряется страданием, вместе с приходом боли время застывает и нет ему конца. Внутри нас часы, мои отсчитывают её боль.

Неприметный лечащий врач, аспирант, ничего не решает и не делает. Сопровождает лечение – сопровождать нечего. Приходит регулярно. Его извиняющийся вид не поднимает настроение.

Профессор появляется утром в одно и то же время. Для него я, видимо, – бессменный дневальный на посту у кабинета. В его обязанность входит поздороваться. Для вежливости добавить: потом. После его операций я там же. Не принято, но преграждаю дорогу. Обходит меня, оборачивается: «Ждите». Я не выдерживаю: «Мы месяц ждём». Смотрит в сторону. Появляется другой профессор, обсуждают своё и уходят.

Сажусь в коридоре на такой же вежливый диван – не скрипит. Мне не с чем идти в палату. Там Ира страдает. Должен сообщить, что завтра наконец-то операция, и не могу. Рядом кто-то останавливается, поднимаю голову. Неспортивная соседка, упражнявшаяся в ходьбе по моему совету, торопится сообщить: «Когда вы уходите ловить профессора, Ирина поворачивает голову к двери, ей неудобно и больно так лежать, но она всё равно не меняет положения и смотрит на дверь, чтобы сразу увидеть вас, когда вернётесь».

Поднимаюсь, раньше был повод спешить. Что я принесу сегодня? То же самое – «Нет». Невозможно смотреть, как гаснут любимые глаза. Опускаюсь на колени, утыкаюсь лицом в подушку, прижимаюсь к её щеке. Какая горячая …Ирочка гладит меня по голове …Она – меня.