Про/чтение (сборник эссе)

Почему эта книга напомнила мне о человеке, которого я помню до сих пор, двадцать четыре года спустя? Это был бедный портной из Кракова, еврей, едва говоривший по-польски. В сентябре 1939 года он оказался в моем взводе. С этим взводом резервного отряда 8-го полка я пережил недели отступления, попыток воссоединиться с полком, отступавшим в боях. Наш пехотный отряд шагал по дорогам, забитым толпами беженцев и солдат, никакого геройства, никаких сражений, разве что за место для ночлега, за постой, все силы — на то, чтобы отряд не распался, на борьбу с паникой и хаосом, нараставшим вокруг. Попытка внушить подлинную солидарность отряду, сам состав которого был совершенно случайным. В таких «диких» условиях человека узнаешь моментально (я до сих пор вижу вахмистра Врубеля из Живца, который заведовал нашим провиантом, кухней, спал на ящике с сухарями, чтобы не растащили пайки, и до последнего сохранил удивительные спокойствие и справедливость, твердую и нежную заботу).

Соломон — назовем так краковского портного из моего взвода — оставил в Кракове жену и детей. У него была восточная внешность, не еврейская даже, а ассирийская, суровое, словно выбитое на гранитном фризе лицо. На нем всегда, даже в самые трудные моменты, было написано полное безразличие ко всему окружающему; безразличие, хочется сказать, высокое и туманное[391]

, даже таинственное — настолько оно не сочеталось с нами и переживаемым моментом. Этот улан по воле случая беспокоился об одном — о хорошем питании. Как только мы проходили какую-нибудь деревню, он тотчас исчезал. И выныривал через какое-то время с гусем, курицей или уткой под мышкой. Каждый раз, когда я его ловил, ему приходилось отдавать свою добычу. Поначалу я старался по-доброму ему объяснить, что солдаты не воруют (ведь у нас еще была полевая кухня с бесценным Врубелем), но в каждой деревне повторялось одно и то же: пропажа портного и его возвращение с новым уловом. На все нравоучения или ругательства он отвечал эмоциональной безучастностью, каменным выражением лица. Казалось, оно означало: «Пусть себе гои воюют — чем они еще последние пару тысяч лет занимаются, а нас, евреев, это не касается, нам надо жить и выживать, у меня жена и маленькие детки, мне нужны силы, чтобы во время этой войны их прокормить, кто еще о них позаботится? Поляки?»

Дни шли за днями, и уже около Жулкви мой улан сбежал из взвода — не он один. Стоило ли удивляться — он жил в другом мире, на другой планете, то, что будоражило все наше существо, было делом совершенно чуждым его реальности. Что я знаю о портном Соломоне? Чем он платил за свою отдельность, за эту свободу по отношению к нам, какой сильной привязанностью, каким смертельным страхом за своих родных, о котором и не думал нам говорить: и не знаю, что с ним сталось, когда он вернулся в Краков на вечные муки, вечное варварство и на верную смерть свою и своих близких.

* * *

К чему это воспоминание? Что общего может быть у Хаупта с портным Соломоном? Хаупт, польский офицер из моторизованной кавалерийской бригады, через гренадерскую службу во Франции попал в Шотландию, в дивизию Мачека, воевал в Польше, во Франции, а теперь живет в Штатах. Ни среда, ни раса, ни мировоззрение их не объединяют, причем позиция Хаупта, с такой обостренной и болезненной чувствительностью, находится на противоположном полюсе от каменной и «отчужденной» позиции Соломона. Но Хаупт в глубинном слое, в материи переживания показался мне таким же отдельным и по-своему высокомерным сегодня среди нас, как Соломон в нашем взводе. Я почувствовал в нем ту же дистанцию. Кто из нас на нее способен? У Хаупта эта дистанция даже самым пустячным впечатлениям придает такую перспективу, словно они уже расставлены по местам в своей окончательной, непоколебимой иерархии значимости, во «времени, остановившемся на полушаге».