Про/чтение (сборник эссе)

…Страшно то, что французы мало-помалу привыкают быть несвободными. Это происходит постепенно. Может быть, им придется полностью утратить свободу, чтобы вновь обрести смысл жертвы и смерти.

Может создаться впечатление, что Бернанос не верил во Францию. Это не так. Именно потому, что он в нее верил, он требовал от нее столь многого. Именно вера во Францию придавала ему мужества правды.

Я не рассчитываю коснуться здесь всех тем, которые таят в себе джунгли статей и книг Бернаноса. Его борьбы с национализмом во имя патриотизма, его защиты монархии в споре с Моррасом, ярым врагом которого писатель становится во время фашизма и Франко, его католицизма, сочетающегося с одобрением, почти восторгом перед Французской революцией, его неприязни к капиталистической и либеральной буржуазии, почти столь же сильной, как его ненависть ко всем тоталитарным режимам, ко всему, что способствует росту насилия государства над свободным человеком, государства — «этого огромного чудовища с маленькой головкой». Все эти темы — лишь производные, сгруппированные вокруг одной центральной идеи защиты человека, «религиозного животного», от цивилизации, которая стремится в себе этот элемент полностью искоренить.

Бернанос умирал несколько дней, в тяжелой агонии. Люди, бывшие рядом с ним во время смерти, рассказывали, что он не переставал размышлять, мысленно возвращаться в своих последних разговорах не к личным делам, о себе он не говорил вовсе, но к будущему Франции, к трагедии современного мира, к будущему христианства.

За пару дней до смерти писателя вышел толстый сборник его статей, «Le chemin de la Croix-des-âmes»[89], с предисловием. Оно заканчивалось осуждением современной цивилизации — тупикового пути, ловушки, расставленной духовной жизни человека.

Повторяю, современная цивилизация — это колоссальное предприятие, стремящееся любой ценой благодаря изобретениям механики дать развлечение, distrahere[90], человечеству, которому еще совсем недавно сделали ампутацию, чтобы оно не страдало по утраченному органу. Развлечение, которое стало порочным кругом и которое как будто никого не может развлечь, пока полностью не уничтожит внутреннюю жизнь, делавшую человека религиозным животным.

Но самые проницательные умы уже наблюдают по миру первые признаки величайшей революции в истории, точнее говоря, единственной в истории революции, по сравнению с которой все остальные кажутся бледными, еле узнаваемыми тенями, — революции человека, созданного по образу и подобию Божьему вопреки материи, которая из века в век коварно его побеждает, когда ему кажется, что он ее себе подчинил. Друзья моей страны, ум и сердце этой революции будут во Франции, благодаря ей Франция завтра станет умом и сердцем возрожденного человечества.

Эти последние слова предисловия к последней книге свидетельствуют о том, насколько католический писатель Бернанос верил в будущее Франции, в ее религиозное возрождение, всю свою надежду предавая «в руки детей».

Ренан, за 70 лет до этого предсказывавший полную декатолизацию Франции, верил в необратимость эволюции. Бернанос со всей страстью стремился против течения, уносящего французский народ, — течения, подтверждающего гороскоп Ренана.

Знаем ли мы, какие течения, какие неугасшие продолжения религиозной традиции пробуждаются, набирают силу рядом с делом Бернаноса? Или его похороны в соборе Saint-Séverin[91], полном молодежи, когда больше половины пришедших приступили к Святым Таинствам, ничего не значат?

«Веру мою во Францию я предаю в руки детей».

Не зря один из самых мрачных своих романов, в котором русский шофер, кокаинист, убивает девушку, почти ребенка, полную радости, Божьей любви к людям и жизни, Бернанос назвал «La joie», «Радость», потому что в его творчестве на каждом шагу, даже в самых мрачных книгах, чувствуется та безмерная любовь жизни и радость жизни, на которые способны люди, знающие, ради чего живут и ради чего готовы умереть, для которых каждая секунда жизни — абсолютная ценность. И в этом, может быть, и есть самое универсальное звучание книг Бернаноса. Всеми своими произведениями он призывает нас к жизни, в которой радость будет возможна.

1948

7. Пруст в Грязовце

И. Кону и В. Тихому посвящаю[92]

Эти страницы — записанные моими друзьями в Грязовце лекции, скорее даже рассказы о Прусте, прочитанные в лагере во время так называемого французского лектория, который я вел в 1940–1941 годах.

С того времени прошло почти восемь лет, к Прусту я почти не возвращался, но тот писатель, о котором я здесь пишу, — это мой Пруст, ставший моим за многие годы чтения и еще больше за два года неволи, когда я думал о нем, не имея под рукой не только его произведений, но и ни одной хоть сколько-нибудь непосредственно связанной с ним книги. Все подробности его жизни, все цитаты, помещенные здесь, я вынужден был черпать из памяти.