Про папу

Я не знаю, как можно убить друга, подарив ему «легкую» смерть. Кошка Котася — друг. Эгоистичный, вредный, но друг. Я помню ее маленькой. Помню толстой. Помню, как она первый раз ткнулась в мой гладкий лоб своим шерстяным и теплым. Котася любит, когда я ее глажу. И не любит, когда наступаю на лапы. Она просит у меня еду. Обожает сосиски. Пусть любит. Пусть клянчит. Пусть ссыт. Я тоже ссу. И вы. Просто мы в унитаз, а она мимо.

За что же убивать?

Конечно, хочется сказать — «если я начну ходить мимо унитаза, убейте меня на хрен», — но уверен, это легко сказать, пока с тобой этого еще не происходит.

Почему в мои тапки?

Ну, во-первых, у меня шлепки пластмассовые, нетрудно и помыть. Ногу, если что, тоже. Это только первый раз непривычно и удивляет. А во-вторых, Котася очень стара. Я для нее всемогущий. Неизвестно где достающий вкусные сардельки. Гладящий ее теплой рукой. Всегда становящийся на ее сторону, когда она ссорится с папой. Но я не могу исправить то, что Котася просит исправить.

Поэтому молча мою, вытираю или выбрасываю. Это малоприятно. Но разве убивать того, кого знаешь много лет, — приятней? Если животное не мучается, хорошо ест и играет с вами, не испытывая явной боли, — вы избавляете от мучений себя, а не его, не стройте иллюзий.

Вы не отправили своих животных на радугу — вы украли ее у них. Ведь четвероногие чувствуют ее уже здесь, в этой жизни: например, всякий раз, когда вы приходите домой. Что вы за люди, если верны любимым лишь до тех пор, пока они молоды и сильны?

* * *

Как-то нес кошке Котасе из магазина куриных спинок, старушка любит сырую курицу, и встретил уличную собаку, бродягу Жужу… Подбежала, размахивая хвостом, типа, привет! Вижу, голодная.

Распотрошил пакет, протягиваю ей куриный хребет.

А она как шарахнется!

И головой затрясла.

Убрал сырой кусок обратно, снова разулыбалась, подбежала.

Гладил ее по серой голове и думал: была ты, бедняга, когда-то домашней…

28 мая 2017 г.

— Пап, а ты со скольких лет себя помнишь?

— Отрывками, лет с двух. Помню, как гулял с дедом Васей и боялся лошадь. Он спал в поле, закрыв лицо газетой, а я боялся и ныл от страха. А отец просыпался и говорил: «Она тебя не тронет». Года три мне, наверное, было. Цветочки такие по полю еще и трава…

Мне кажется, это я сижу у живота спящего отца и мне страшно.

И где эта лошадь, и дед Вася где, а газета? Летнее поле, газета на лице деда, неизвестная лошадь? Маленький мир, которому почти восемьдесят лет, вместивший в себя и поле, и небо, и травы. Спящего деда, маленького отца. Мир, от которого сейчас остался один папа.

Или мир этот остался только в нем. Задумываюсь над всем этим.

— Пап, а какого цвета была лошадь?

— Рыжая такая. Коричневая…

Это важно, это очень важно, какого она была цвета. Ведь от лошади той, кроме папиного воспоминания, больше ничего не осталось.

* * *

С годами все сильнее скучаю по казахской степи. Я практически родился в ней и помню, как с дедом мы каждый день ходили гулять в настоящую жаркую степь, которая начиналась сразу за окнами дома.

Эти прогулки слились для меня в одну, огромную и бесконечную.

Помню быстро подсыхающую землю под первыми летними лучами солнца, буйство маленьких травок, упруго борющихся друг с другом и быстро сплетающихся в живой ковер, пригорками выступающую белую соль на красноватой почве — словно ломкая, сухая корочка на упругих губах, когда очень хочется пить. Тонкий посвист птиц в начинающем выцветать от жары небе, и не поймешь, чуткое ли птичье горло их извлекает или трение крыла о крыло, позывные кузнечиков, стихающие от твоих шагов. И запах, конечно, запах, будто терпкое, легкое вино растворено в колышащемся, как невидимый горячий парус, воздухе.

Шагая за высоким дедом, касаясь иногда макушкой лацкана его неизменного пиджака, мне часто хотелось пить. Не от жары даже, не от солнца, а чтобы разбавить весь этот терпкий, звучащий зной долгими прохладными глотками светло-коричневого чая, который заботливый дед нес в сетке-авоське, закупоренный в прозрачные бутылки из-под молока или кефира.

— Деда, а деда… давай попьем?

Дед степенно отвечал, всегда с одной и той же интонацией, словно где-то в голубой вышине старинные часы отбивали:

— Дойдем — попьем.

Докуда дойдем? Степь была бесконечной. Но я, своим маленьким тогда чутьем — может, тем же чутьем, что таится во вздрагивающих ноздрях степного суслика, — понимал, что правда, мы еще не дошли.

Степь обнимала нас, мы ныряли в нее, как в море, шуршала старая трава под нашими шагами, мягко принимала ступню трава молодая, и выступающие над ней белые солончаки хотелось лизнуть. И когда яркое солнце до конца растворялось в воздухе, дыхание истово сохнущей на июльской жаре полыни и скворчание кузнечиков становились уже слишком густыми, чтобы можно было сквозь них идти дальше, — дед останавливался, открывал сетку-авоську, длинным, всегда очень чистым пальцем откупоривал полупрозрачную пластмассовую крышечку на бутылке с заветным прохладным чаем и давал ее мне.