Купил и вечером стал демонстративно копаться в ящиках и мешках, под причитания папы, который стонал за моей спиной, как фрустрированное привидение, которого никто не боится. В один из мешков я сегодня подбросил старые ноты, чудом сохранившиеся на полках, и среди них — самоучитель.
— О, папа, а это что?
— А-а-а!!! Дай… вот он, вот!
Я затаил дыхание. Папа не открывал эту книжку уже почти сорок лет, но мало ли… может быть, запах? Но все старые книги пахнут почти одинаково.
— Я знал, знал, что ты отыщешь! Пойдем пить чай, пойдем, а?
— Ну, пойдем.
Папа прихлебывает травяной чай и любовно листает пожелтевшие страницы самоучителя. На лице — детское счастье. Я, посмеиваясь, делаю себе кофе.
— Спорим, ты его сейчас закроешь и, положив на полку, забудешь про него.
Папа не слушает меня. Все перелистывает страницы, будто их гладит.
— Помню, на первую стипендию я купил семиструнку и этот самоучитель и стал по вечерам в общежитии играть. Мы тогда с другом Колей жили вместе, только он редко там ночевал, так что я ему не мешал. К весне стало даже что-то получаться. Однажды играю, смотрю, дверь открывается — девочки заходят: «А можно мы послушаем?» Ну, можно, конечно, так и приходили каждый вечер, я им поиграю — уйдут. Одна задерживалась все время… нет, нечего ухмыляться, мы были не такие, как вы сейчас, я ей потом свидание назначил, помню, первый раз попали под дождь… — Папа замолкает. — Вот по этому самоучителю и учился.
Отец, любовно погладив книжку, кладет ее на полку перед своим креслом, где все время сидит за ноутбуком. Лицо его даже помолодело, разгладилось.
— Я знал, что ты найдешь, верил. У тебя всегда была легкая рука и голова светлая…
Смущенно прикрываюсь чашкой с кофе. Папа редко меня хвалит. Не знаю, легкая ли рука у меня и что там с головой, но жопа точно хитрая.
Но ведь это и хорошо, разве нет? Никто не узнает, что эту книжку я несколько часов назад купил у незнакомого деда. Ни папа, ни его друг Коля, ни девушка, которая оставалась дольше других…
У меня папа — золотой мальчик.
Но очень нервный.
Это все, что я могу сказать по прошествии последних дней.
Однажды мальчик рассыпется в прозрачную пыль и никогда не соберется обратно. Это надо помнить.
Поменял для себя слово «терпеть» на «ждать». Ведь это очень дурная привычка — терпеть что бы то ни было.
Бросил курить — не терплю, а жду, когда зависимость ослабнет. Друг ведет себя неподобающе — не терплю, а жду, что он поймет, что творит, и придет в себя. Тем, кого называешь друзьями, нужно не просто доверять, но и давать большой аванс доверия, иначе зачем это все. Разлуку не терпят, а ждут ее окончания.
Эмоциональные вспышки отца я тоже не терплю. Просто жду, пока он успокоится. И если я взорвался в ответ, это значит, на какой-то момент я перестал ждать, пока папа осознает все или хотя бы устанет и утихнет.
Следовательно, это моя вина. Потому что, когда папа все-таки улыбается, сразу ясно становится, что все это были такие пустяки. Значит, я все-таки терпел и не стерпел, а надо было просто ждать его улыбки.
Единственный человек на свете, с кем папа всегда хорошо ладит, это мой друг Сашка. А так он довел до белого каления и перессорился со всеми, включая моих сестер, не говоря уже о домработницах. А с Сашей у них поразительно совпали характеры. Сашка очень заботлив от природы, и отец эту заботу благодарно принимает, а вовсе не как со мной, когда папа может рассердиться по любому поводу. За все время, уже немалое, как мы, трое холостяков, живем под одной больше не текущей крышей, папа с Сашкой ни разу не поссорились. Да что там, отец ни единого раза не повысил на него голос.
Наоборот, когда прилетает мне, стоит войти в комнату Саше, папа тут же становится шелковым, как фрёкен Бок в присутствии дяди Юлиуса, кто их еще помнит.
За глаза папа называет моего друга Подарок. И папа даже не вспоминает, что этот «подарок» сделал ему таки я. Впрочем, дети всегда неблагодарны. Да и ладно, свои люди все-таки.
Ты хороший. Ты умный, сильный и честный. Ты оправдал все мои ожидания.
Все твои ошибки исправлены или прощены. У тебя прекрасное будущее, достойное настоящее и необыкновенное прошлое.
Я люблю тебя, Максим. Обнимаю.
Твой я.
А теперь Максим пошел спать. Он у меня еще маленький.
Котася уже которую ночь кричит очень сильно и совсем по-другому, чем раньше. Вдобавок ее опять вырвало чистой водой. Болезнь ее наверняка проста и обыденна — старость и скорый уход.
Никогда еще слабость, старость и смерть не подходили ко мне так близко. Я работал в доме престарелых и инвалидов, они были близки мне, но я сам был далек от них, понимаю теперь это особенно ясно. Я любил их, светлых больных людей и даже не очень светлых, но сам находился на расстоянии. Был нужен им и был рад этому, но они мне были нужны постольку поскольку. Они любили меня, а мне было вовсе не трудно светить им и любить их вот так, не приближаясь…
А теперь я сам близок ко всей этой тьме.