У папы положительная динамика, руки-ноги шевелятся. Слышит, пожал мне руку. Держат на искусственном сне.
Слава богу!
Счастье переливается в воздухе, как золотистая пелена. Шел по весеннему городу, и казалось, что было бы одно кольцо в синем небе и второе на земле, притянул бы одно к другому.
Если бы люди не обманывали сами себя, отворачиваясь и стараясь, увидев и прикоснувшись, скорее забыть об уродующих, отвратительных болезнях и нечистой, немощной старости, они бы давно перестали воевать друг с другом, доказывая, кто выше, у кого длиннее и кто тут самый крутой.
Один конец у всех.
Сегодня, протерев дырочку в психике медсестер и таки прорвавшись к отцу в неположенное время, я ощутил это совершенно ясно.
Клиника хорошая, современная, очень чистая. Но на войне как на войне, а она идет, недуги и возраст уничтожают нас всех, поодиночке.
В больницах раненые собираются вместе и дают бой, главврач — генерал, хирург — сапер, окулист — снайпер…
Сапер ошибается один раз.
Я смотрел на бабку, настоящую бабку в платочке, которую в клинику только что привезли ее дети, ступни которой, изъеденные болезнью, были похожи на два мотка черных тряпок, пропитанных соляркой. Бабка была в забытьи, и с нее что-то текло, темное, едко пахнущее, и чувствовалось, что течет уже долго и теперь будет течь всегда.
Она когда-то любила. И ее любили. Более того, вот эти бедра, похожие сейчас на забытые в сыром сарае, покрытые опарышами бараньи кости, были вожделенны, она заботилась об их форме, и они не раз подрагивали от наслаждения.
Прошел мимо молодой еще мужик с перебинтованной головой, формой напоминающей тыкву, по которой ударили обухом топора. Может быть, так оно и было. Мужик-тыква скучающе теребил себе пах. Для него, возможно, и вовсе все кончилось, только начавшись.
В палате лежало несколько очень пожилых людей, все под системами, без сознания, полуобнаженные тела их были похожи на старые стертые обмылки, которые и сегодня часто лежат на рукомойниках дорожных перевалочных станций.
Вокруг стоял чудовищный запах, который не вывести никакими порошками, запах слежавшегося пота, ядов и прочего влажного мусора, который через поры выталкивает из себя ослабленный старостью организм, уже не успевая чинить рушащиеся органы.
Мне давно уже не страшно все это видеть. И более того, я осмеливаюсь внимательно смотреть на все это. И думаю только, заглядывая иногда в телевизор: дураки люди, глупые, жалкие, спесивые дураки. Выискивают блох, старательно копаясь в шерсти друг у друга, а между тем к каждому из них подкрадывается тигр. От него не будет спасения ни для кого. И чем ближе зверь, тем глубже зарываются люди в шерсть соседа.
Страшно. Ведь все равно не убежишь.
Так почему мы не объединимся перед лицом врага общего, чтобы если не победить его, то хотя бы друг друга не грызть?
— Он все равно будет спать.
Будет. И это хорошо. Я езжу к папе не для того, чтобы с ним разговаривать и на него посмотреть. Там все одинаково, и еще долго будет одинаково. Просто вдруг отец проснется и будет меня искать. А меня рядом нет.
Представляете одиночество человека в таком состоянии? Вы заперты в жесткие, тесные путы. Вы не видите, глаза ваши закрыты, не можете изменить позу, в которой лежите уже трое суток. Вы спите и иногда выходите из забытья. Но и там только темнота, тишина и что-то мешающее во рту. Чешется? Не почесать. Неудобно? Не перевернуться и даже не сказать об этом. Болит что-то?
У вас есть сын. А больше, собственно, ничего.
Да, может быть, сегодняшнее пожатие его руки было инстинктивным, случайным. А вдруг — нет.
Состояние отца тяжелое. Началась пневмония. Пока мы ехали на скорой помощи, у него началась инсультная рвота, и как я ни старался, чтобы голова папы лежала на боку, машину сильно трясло, и макароны вместе с накрученными мной котлетами все равно попали ему в легкие.
Лечат антибиотиками. Будем надеяться на лучшее.
Отец не проснулся, когда я приехал. Погладил его по руке.
Жизнь необыкновенно прекрасная и очень трагичная вещь. Как одно с другим сочетается в ней, понять не могу.
Начавшаяся пневмония прогрессирует. Папа на искусственном аппарате дыхания, привязан к кровати, весь в трубках…
Врачи ничего определенного не говорят.
Отец ненадолго пришел в себя. Много разговаривал с ним, он отвечал пожатием руки на да-нет.
Больно тебе? — Нет. Скучно? — Да.
Из уголка глаза папы текли слезы. Я делал вид, что их не вижу.
И мне удалось его рассмешить. Удалось.
Сегодня хороший день.
И моих слез никто не увидит. Саша в отъезде, я сейчас один.
Папе значительно лучше. На меня наорала заведующая. Снова зудел, чтобы выбить себе пропуск в реанимацию, а когда не дали, залез туда без спроса. Я не в обиде, реально чувствовал, что женщина переживает за больных. Она права, все правильно, отец в палате не один. Побольше бы таких врачей. Давно не получал разнос с таким удовольствием.