Про папу

Словно в жаркий день смуглая тонкая девушка в тени сада, молча приблизив свое лицо к твоему, протягивает тебе кринку чего-то прохладного, белого, густого. И солнечный свет, проходя сквозь листву, золотит ее щеку, скользит по ее черным волосам, бежит по прохладной коже светлого яблока, свисающего с тугой ветки, и наконец касается самого мацони, делая его чуть розовым. Тишина, запах теплых листьев и легкое журчание кузнечиков в высокой, вошедшей в полную силу траве.

В том саду ходит мой папа, молодой и красивый, касаясь коры яблонь ладонью, и девушка эта протягивает ему кринку с мацони.

Вот она, эта девушка, передо мной. И тишина, и жаркая весна, и тень от гибкого дерева.

Вот что такое мацони. Разве может оно быть другим?

15 мая 2018 г.

Поеду в больницу, отец теперь большую часть времени в сознании, хоть и не разговаривает пока, теперь ему, кроме бульона, и что-то от скуки надо. Голод, он разный бывает.

Договорился с нянечками, что буду ему читать в часы посещения. Больные, соседи папкины, тоже не против, они там неделями от скуки млеют.

Долго перебирал книги на полке. И вдруг усмехнулся, а что думать-то. У отца сын пишет.

20 мая 2018 г.

Хорошо, что я не боюсь крови. Из-под кровавой повязки на меня смотрит сердитый татарский глаз.

— Вовку, вовку свою убери!

— Не обращайте внимания, он только что из операционной.

У папы новый сосед. Молодой парень, а половины головы нет. Вместо нее кровавая марля.

Глажу отца по плечу, его глаза медленно, словно из-под воды, поворачиваются в мою сторону.

— Ну вот, короче, Сашка уехал на заработки, обещал скоро вернуться, дом веду в одиночку, собака Белка сухой корм не ест, видно, зубы уже болят, размачиваю…

Папины соседи внимательно слушают, тут, в реанимации, какие у них развлечения. Даже и не знаешь, что лучше, без сознания здесь быть или часами, сутками напролет смотреть в белый потолок и чувствовать только прикосновения пусть заботливых, но совсем чужих рук.

— Папа, ты что раскрылся, тут дамы.

Дама здесь только одна, коротко остриженная девушка. Она в сознании. Но лежать неподвижно ей еще долго. Внезапно она говорит мне:

— А я музыкант…

— О, это прекрасно, а на чем играете?

— Классическая гитара. Вы знаете Ференца Листа?

— Я его обожаю.

Становлюсь на кончики кроссовок для воздушности и начинаю напевать: «Та-рам, пам, пам-м-м, пам-пам…»

Девушка смеется.

Я достаю из сумки бутылки с крепким бульоном, вез их сегодня, намертво держа за стеклянное горло, в прошлый раз крышка в сумке открылась, и вся моя стряпня оказалась у меня на коленях.

— Вот, папа, это тебе еда. А это кефир…

Отцовская бледная рука, похожая на голого новорожденного инопланетянина, растерянно блуждает в воздухе. Пожимаю ее, но папа слегка отпихивает мою ладонь.

— Хочешь опять пободаться со мной? Мне кажется, ты сейчас немного не в форме.

Папа чуть улыбается. Рука снова описывает параболы в воздухе и наконец касается моей груди. Отец перебирает пальцами.

— Ну вот, видишь, папа, все работает…

Проверяю, не слишком ли туго завязаны узлы у отца на плечах. Его и его соседей привязывают, чтобы в забытьи не повыдергивали провода от машин, к которым они подключены.

— А сейчас я тебе почитаю…

Папа прикрывает глаза. Слышит ли он меня? Слушает его соседка. Слушает присевшая на стул отдохнуть нянечка, что ей еще остается делать. Прооперированный татарин, крепко связанный по рукам и ногам, прикрыв опухший глаз, вроде притих.

Закончив читать свой новый рассказ, вижу, что отец уснул. Девушка улыбается. Татарин смотрит на меня, мне кажется, уже не так сердито.

— Молоко, — вдруг тихо говорит он. — Кругом белое молоко.

Наверное, ему понравилось.

21 мая 2018 г.

То, что я прочел папе в больнице

В Крымском краеведческом музее есть один экспонат. Проходной, можно и не заметить. Но у меня-то глаза все время прищурены, так что его я увидел. Увидел и присел возле него. И долго не отходил.

Это часть черепа скифской девочки, лет десяти-одиннадцати.

Трогательный такой, светлый голыш, как молочный камешек кальция. А на нем — бронзовый обруч с голубыми камешками бирюзы. За тысячи лет обруч стал единым с костью и просто врос в нее. Я сидел и думал, чьи руки надели его на голову девочки последний раз. Конечно, это были родные ей руки. Ведь такая вещь в те времена была достаточно дорога, и оставить ее в захоронении, обычном, в общем, захоронении осевших в Крыму кочевников — это надо было очень любить ушедшего человека. И вдруг я понял, что сама девочка эта тысячи лет назад любила носить это украшение. Иначе его едва ли бы надели ей на голову, провожая в вечный путь.

И внезапно я увидел ее, светловолосую, кружащуюся в васильковом поле с этим тонким обручем на голове, и подружки вокруг подкидывают над ней голубые цветы, просят примерить украшение, а она, смеясь, не дает и прижимает ладошки к ушам…

Мне показалось, в какое-то мгновение я даже услышал ее радостный, детский смех. И увидел теплые, заботливые руки, бережно одевающие этот обруч на поникшую головку: «Будь такой счастливой, моя девочка, всегда…»